— Почему же я? Здесь и покраше девицы есть.
— Суждена ты мне, избрана для меня…
— Это кем же, позволь узнать — избрана?
— Царицей ночи. Самой.
— Уж не Луной ли? — усмехнулась Леда, хотела и дальше пошутить, да припомнила сказания, что слышала от Радуни, прикусила язычок, но не надолго:
— У меня, наверно, и веночек над головой есть, прямо как нимб у святого? Жаль, что не вижу, и потрогать не получится…
— Насмехаешься зря. Довольно того, что я вижу.
Строго смотрел в упор, покусывая в зубах длинную соломинку, видно было, серьезно относится к этим сказкам. А тогда и обидеться можно:
— Значит, это чары какие-то за тебя говорят? Не твои мысли, не от сердца идут? По обязательству мне ласковые слова говоришь? Колдовство лунное… С того и злился на меня в поле! Не хотел очаровываться…
— Вот придумала тоже… Колдовство… Здесь же совсем другое.
Леда сразу поникла: «Видит он веночек у меня, как же! Померещилось что-то, вот и надумал себе, а мне-то каково его признания слушать, ведь не каменная…»
Мысли в голове заметались вспуганными птицами, сердце больно сжалось. Сомнения ее, видать, почувствовал и Годар, оттого придвинулся ближе, обхватил обеими руками, осторожно спиной прижал к своей груди. Леда даже ахнуть не успела, как оказалась в его объятиях.
— Горячий ты какой… обожгусь еще… пустил бы…
Даже и не думал кольцо рук ослабить, зашептал в ушко:
— Ты мне лучше про другое скажи, как одна-то на старом выпасе оказалась, зачем на крышу полезла? Двери-то запер кто?
Спросил и снова коснулся губами шеи, вовсе с толку сбивая, еле вымолвить смогла: — А никто…
Только ведь хотела попенять, что мила ему из-за наваждения лунного, видно, придется позже сказать… да как бы и не забыть совсем…
— Молчишь-то чего? Сам ведь дознаюсь! Не обрадуются!
Дыхание перевела, отвечать ровно старалась:
— С подруженьками мы играли. Скоро вызволить придут, а меня уже нет. Вот удивятся!
— Заступаться вздумала. Ну-ну… Всех накажу, чтобы впредь неповадно было!
— Вот уж не надо! Шутки все это и глупости. А, скорее всего, ревнуют тебя ко мне. Как бы их славного Князюшку лесовичка пришлая к рукам не прибрала.
Годар носом о ее плечико потерся, смеясь:
— Поздно спохватились девки! Давно привязан к тебе. У самого сердца держишь, да нитка уж больно тонка. На золотую цепь посадить бы надо.
— Ты о чем это? Цепь какая-то… И зачем?
— А чтоб не потеряла ненароком!
Опустил взгляд ей на грудь, провел пальцами по шнурку, на котором висел желтоглазый «дракончик».
— Радсей небось подарил?
— С Радуней сменялась на медвежаток.
— А медвежаток тебе Бобыль Лесной преподнес?
И уже в голосе сталь звенит.
— Знаю, что Михей тебя в Гнездовье привел. Расспросил его в прошлый раз о тебе, выведал, как Бабка Болотная чуть тебя не сосватала за Медведя.
— Добрый Михей, не обидел меня. И так жалко его…
— Я вот гляжу, всех-то тебе жалко, всех горазда утешить! Обо мне еще не забудь!
— А тебе бы только ругаться! И не только тебе… Пойми же, я из Другого мира, здесь все странно для меня, непривычно, я ни ткать, ни шить не умею, ухвата в руках не держала никогда, воды коромыслом не носила, я корову боюсь… чуть- чуть. И козу. Даже очень. Ну, теперь ты смеешься! Не веришь мне…
— Верю, отчего же нет. Только не отпущу тебя, откуда бы ты ни явилась.
— А вдруг я русалка или какая-нибудь там еще…
— Душа светлая у тебя, а когда поешь, хочется на руки тебя взять, чтобы мне одному лишь пела, глаза в глаза.
— Захвалил… Ой, жарко от тебя, дышать не могу, пусти…
И не слышит ровно. Даже будто сильнее к себе прижал:
— Одного не возьму в толк. Если Радсея готова была братом назвать, зачем же ему невестой стала? Что за уговор у вас? Мне-то откройся…
— Да что тебе говорить! Все равно просьбу мою не исполнишь.
— А ты все о Долине скучаешь? Забудь! Это мне бы там побывать не мешало, поблагодарить за тебя… А ведь и не думал, что так скажу… Не просил, не звал. Будто с неба ко мне упала.
— Правда? И полетишь?
— Полечу. Только один, без тебя.
— А, ну-ка пусти! Сейчас же убери руки! Эгоист несчастный, нашел развлечение, как в сене валяться, так ничего, а как что-то для «ладушки» сделать — ни в какую… Слышишь, даже не трогай меня больше!
Леда рванулась было, да куда там. Обидно почти до слез, с кем бороться-то вздумала, может, и правда, сейчас заплакать? Так ведь настолько сердита, что и не получается, а Этот только другое плечо целует да шепчет ласково:
— Отпущу, куда же деваться, ты пока не моя. Немножко еще тебя подержать позволь, я же надышаться тобой не могу, а ты все сбежать норовишь… Ай, совсем не глянусь тебе, совсем-пресовсем?
И что же ответить? Правду было бы сказать лучше всего, да только в чем же она — девичья правда…
— Не знаю.
— И на том спасибо. Некуда нам спешить. Ты здесь уже, рядом со мной. Обо всем после потолкуем, привыкай пока.
Последние слова его Леде особенно жуткими показались. Холодными и неподъемными, как каменные валуны, даже с места не сдвинуть. Обреченностью от них веяло и железными засовами высоких теремов. Вздохнула и затихла на груди Князя. Самое время поплакать. Не бывать ей в родной стороне, не видеть родителей. А здесь на кого надеяться? К кому приклониться… А вроде и есть к кому.
Руки у Годара надежные, сильные, не о таких ли мама говорила когда-то. И стоит ли бежать — рваться прочь от этого мужчины? Может, напротив, попросить, чтобы еще крепче держал… Вспомнились невзначай слова одной из любимых песен Хелависы: «Удержи меня, на широку постель уложи меня! Приласкай меня, за водой одну не пускай меня, не пускай!»
Так, может, и впрямь…
— О чем призадумалась, радость моя? Оставь свою кручину, все перемелется. Слышишь, колокольчики звякают… Стадо, знать, уже гонят домой с соседнего выпаса, скоро хозяйки вечерние дела справят и вернутся на луг. Там веселье будет. Только не для всех. Кто твоими обидчиками верховодил, сознайся. Милана, поди? Глаза-то не прячь, догадаться о том не трудно. А если всех, кто на тебя шипит — прощать, так они вскоре и кусаться начнут.
— Пожалуйста, не надо ее ругать, она из-за Вадича своего разозлилась, не знала, что по твоей указке он меня провожал. И в сарае я сидела недолго, только какого-то хлевника боязно было, а так ничего. А потом я лестницу нашла…
Леда говорила Годару эти слова, приклонившись головой к его плечу, и сама себе не могла поверить. Недавно еще, кажется, мимо нее смотрел Князь, хмурился, все выговаривал за что-то, а теперь они рядышком сидят, воркуют прямо как голубки. Только лучше бы он в рубашке сейчас был, а не до пояса голый, неловко видеть его рисунок на смуглой груди, волнительно как-то. И этот странный жар, что исходит от тела Годара, передается и ей, заставляя смутно желать большего. Даже быть ближе. Всей душой и всей кожей чувствовать. Все себе разрешить.
Вот опять наклонился, будто поцеловать хочет. Нет, надо скорее вернуться к людям, а иначе… Как же потом-то все… Одно только и смогла произнести непослушными губами:
— Радсей мне жених. Не ладно так…
— Знаю и сам. Пойдем лучше к нашим.
Годар помог девушке спуститься с невысокой разворошенной скирды, а после долго еще со смехом отряхивал волосы и одежду Леды от приставших сухих листочков да стебельков. Все будто погладить старался, дольше задержать руки на ней. Леда уже и не знала, разобидеться или засмеяться в ответ, потом не удержалась, пару раз в отместку хлопнула его по холщовым штанам сбоку. Только Годар с собой-то так шутить не позволил, ладошку ее перехватил, сверкая глазами, притворно сердито качая головой:
— Ох, и разбаловалась! Тебе только волю дай, и не то натворишь… Ночь бы играл с тобой, да пока не время.
И его откровенные простые слова всколыхнули девичью душу до самого донышка. Стало быть, когда-то и на это время придет… Из небольшой кожаной сумы на длинном ремне, что валялась у стога, достал Князь рубашку да мягкие сапоги, оделся и подпоясался. Девушка догадалась, что в Змеином облике должен он носить одежду с собой, а как же иначе, все правильно.
