Рен бросил перчатку на пол и принялся такими же резкими, дерганными движениями расстегивать мое пальто. Все это молча, не проронив ни звука, лишь тяжело дыша. Я тоже молчала, позволяя ему дергать меня, как безвольную куклу или маленького ребенка. Расстегнув пуговицы, он снял пальто — тоже перепачканное в грязи — и отшвырнул в сторону, как и собственную мантию. Снова перехватил руку, на которой остались пятна засохшей крови, на мгновение крепко сжал ее, заглянув мне в глаза. От его взгляда мурашки побежали по спине, и это не были мурашки удовольствия или предвкушения. Скорее, страха.

Оглянувшись по сторонам, Рен отошел к креслу, на котором валялся его сюртук. Он ощупал его и достал из кармана носовой платок. Подошел к столику со своим любимым коричневым напитком, но взял не его, а графин с водой. Налил ее в один из стаканов, смочил платок, отжал и вернулся ко мне. Он по-прежнему молчал, и с каждой секундой это пугало меня все больше.

Его пальцы вновь вцепились в мою руку, сжали почти до боли. Другой рукой он принялся оттирать кровь мокрым платком. Теперь пятна поддавались значительно лучше, но Рен тер мою кожу все сильнее и сильнее. Дыхание его при этом становилось все более и более неровным, прерывистым.

Кожа была уже абсолютно чистой, но он продолжал тереть ее платком, пока я не заставила себя отмереть и не перехватила его руку.

— Хватит, — вместо голоса получился едва слышный шепот. — Хватит, Рен, мне больно.

— Больно? — хрипло переспросил он.

Влажный платок с пятнами крови улетел туда же, куда и мое пальто, а Рен схватил меня за плечи.

— Думаешь, это больно? — его голос прозвучал на грани истерики. Он встряхнул меня, и я испуганно сжалась, понимая, что он не в себе. — Если бы эти твари сожрали тебя — вот что было бы больно, Нея!

Он встряхнул меня еще раз, так что моя голова безвольно мотнулась вперед-назад. Страх накатил с новой силой. Почему-то показалось, что сейчас он сам убьет меня. От избытка чувств. От пережитого ужаса. Рен явно пытался заглянуть мне в глаза, но я стыдливо отводила взгляд. Тогда его ладони переместились на мою голову, сжав ее с двух сторон, заставив меня поднять лицо к нему.

— Зачем, Нея? — из последних сил сдерживая крик, спросил он. — Зачем ты туда поехала? О чем ты думала? Ты хоть раз подумала о том, что будет со мной, если ты по пути сгинешь? Ты могла умереть, понимаешь ты это? Опоздай я хотя бы на пару минут, вы оба погибли бы! Я ведь отправил тебя отсюда, чтобы снова не хоронить любимую! За что ты так со мной, Нея?

На последней фразе с едва сдерживаемого крика он перешел на шепот, словно побоялся, что голос его подведет. Судорожный вдох и дрожащий выдох подтвердили это.

— Прости, — только и смогла выдавить я.

В одно мгновение на меня накатило все: и разрыв помолвки, после которого я заставляла себя не плакать, и рвавший душу и сердце отъезд, и горечь письма мамы, которая, как оказалось, в жизни имела лишь краткий миг счастья, и ужас, пережитый в Малрое, и гнев Рена. Этого было слишком много. И это было слишком тяжело. Я сделала единственное, что могла сделать в этой ситуации: заревела. Так, как мне хотелось зареветь последние несколько дней: не сдерживаясь, навзрыд, не думая о том, как это будет выглядеть со стороны.

— О, ну прекрасно, — простонал Рен. — Давай теперь порыдай мне тут…

Он обнял меня, крепко прижав к себе, успокаивающе погладил по голове. Я уткнулась лицом в его грудь, некрасиво шмыгая носом, обхватила руками вокруг талии, вцепилась пальцами в рубашку.

— Дурочка, — пробормотал он мне в ухо. — Какая же ты дурочка. Я тебя из этого замка больше не выпущу, поняла? Будешь сидеть тут до смерти. По крайней мере, моей…

Несмотря на рвавшиеся из груди рыдания, эти его слова заставили улыбнуться.

— Обещаешь? — не переставая всхлипывать, спросила я.

Он слегка отстранился, снова беря в ладони мое лицо и заставляя смотреть себе в глаза.

— А как иначе, Нея? Это же невозможно! Как мне теперь знать, что ты себя не угробишь? И где я, по-твоему, должен буду взять сил жить дальше, если ты это сделаешь?

Я не знала, что ответить, но ему мой ответ, судя по всему, и не был нужен, потому что через секунду он накрыл мои губы своими, целуя жадно, страстно, исступленно. Когда-то я задавалась вопросом, какими будут его поцелуи: нежными и деликатными или грубыми и жесткими. Оказалось, что они бывают разными. С момента нашего второго обручения он всегда целовал меня очень нежно, осторожно, словно боясь спугнуть. В ласкающих прикосновениях его губ всегда чувствовалась сдержанность, отстраненность, словно он старался не увлекаться.

Сейчас же сдержанность и осторожность смело, как сметает недостаточно крепкую плотину напор неистового потока воды. Его губы жалили и терзали, причиняя боль, но за этим я не чувствовала ни злости, ни жестокости. Только отчаяние. Горечь человека, понимающего, что он проиграл. Проиграл себе, своим чувствам и рассудку, судьбе, Богам. Проиграл любви.

Я не хотела, чтобы он останавливался, хотя губы ныли и болели. Я лишь прижималась к нему сильнее, отвечая, может быть, по-прежнему не слишком умело, но со всей страстью, на какую была способна.

Наконец он прервал этот болезненный поцелуй и снова крепко прижал к себе. Настолько крепко, что я чувствовала биение его сердца в груди. Как он, наверное, чувствовал мое. Его дыхание стало успокаиваться, и рука, поглаживающая то по плечу, то по голове, двигалась теперь более плавно. Он сделал еще один глубокий вдох, медленно выпустил воздух и прошептал:

— Ладно, все, успокоились. Ты жива — это главное. С остальным постепенно разберемся.

Он снова отстранился, на этот раз чтобы убрать с моего лица растрепавшиеся волосы и вытереть мокрые от слез щеки. Подушечкой большого пальца скользнул по припухшим губам, словно молчаливо извиняясь за свой эмоциональный взрыв. Он не отрываясь смотрел на меня, и его глаза казались пронзительно синими, а не голубыми.

— Мы можем пожениться, Рен, — тихо, но настойчиво сказала я. — Мы должны пожениться.

Прежде, чем я успела сказать что-то еще, он кивнул. Вот так просто. Кивнул, даже не выслушав мои аргументы. Вместо этого снова прижался губами к моим губам. На этот раз так же нежно и бережно, как делал это раньше, хотя его дыхание снова учащалось, становилось прерывистым.

Снова прервав поцелуй, Рен прижался лбом к моему лбу, его руки скользнули по моим плечам вниз, потом снова поднялись вверх.

— Я думал, с ума сойду, когда узнал, что ты пропала, — тихо признался он. — Ты даже представить себе не можешь, что со мной было. Я правда хотел тебя отпустить, думал, так будет лучше для нас обоих, но ошибся. Я люблю тебя. Думал, что это уже невозможно, но ошибся и в этом. Я хочу быть с тобой и прожить с тобой столько, сколько Боги позволят. Хочу любить тебя и быть любимым тобой, потому что даже Смерть боится одиночества.

Если к этому решению его привело беспокойство за меня, то съездить в Малрой стоило хотя бы ради этого. На этот раз я первая потянулась к нему, чтобы поцеловать, потому что говорить не могла. Мне хотелось одновременно плакать и смеяться, кричать от радости и шептать какие-нибудь глупые нежности, но горло перехватывало от эмоций, и все, что я могла, — это только целовать его.

Он отвечал с тем же энтузиазмом, что и я ему до этого, но потом его губы вдруг переместились на мою шею, рука мягко заставила меня запрокинуть голову, чтобы ему было удобнее. Настала моя очередь судорожно вдыхать. По телу прокатилась дрожь, но совсем не такая как та, что преследовала меня в Малрое. Страх полностью схлынул, холодно мне не было, но я испытывала незнакомое возбуждение. Или не совсем незнакомое? Это тянущее чувство внутри, внизу уже несколько раз навещало меня, когда я думала о Рене.

— Я могу поженить нас прямо сейчас, — прошептал он, возвращаясь к моим губам и чуть задыхаясь. — Хочешь?

Я заставила себя разжать пальцы, которыми до этого мяла его рубашку, обвила руками его шею, укрепляя поцелуй. Его ладони заскользили по моему телу смелее, чем он позволял себе раньше. Одна даже забралась под свитер, понялась вверх, к груди. Кажется, от этого непривычного прикосновения у меня вырвался стон.