Когда А. С. Жигалко, склонясь к мысли отдать коллекцию народу, советовался с ней, она обняла его.
Ирина Александровна тоже передала Чайковскому все, что подарил ей отец.
Надежда Петровна Любарская и Ирина Александровна Жигалко после кончины Александра Семеновича передали картинной галерее более четырехсот полотен и рисунков (Репин, Серов, Архипов, Кончаловский, Юон).
Никто не оставил себе ничего.
Над Чайковским — большие осенние облака, они мягко отражаются в Каме. Город стоит на великом водном пути: полмиллиона человек, посетивших картинную галерею, — это лесорубы Сибири, украинские учителя, строители с Дальнего Востока, шахтеры Кузбасса, московские кинематографисты, врачи из Карелии, белорусские агрономы. Плывет по Каме народ, отдыхая, странствуя, перемещаясь, и поднимается на берег, и видит…
«Могли ли мы мечтать о Репине, о Левитане в ранее неизвестном нам небольшом городе. Это — чудо!»
«Ни в одной из галерей, ни в одном из музеев не видели в подобном изобилии Коровина, уезжаем с сердцем, переполненным радостью».
«За время путешествия от берегов Невы до Перми мы посетили немало галерей, ваша особенно запала в память».
«Мы были у вас лишь несколько часов, миг жизни, но он войдет в сердце навечно, как писал поэт: „Жизнь ведь тоже только миг, только растворение нас самих во всех других как бы им в даренье“».
В центре первого зала галереи висит портрет А. С. Жигалко и рядом текст дарственного акта:
«Настоящим на основании ст.257 Гражданского Кодекса РСФСР я, Жигалко Александр Семенович, передаю безвозмездно собранную мной коллекцию картин, графики, скульптур Чайковскому народному музею для организации картинной галереи. Пусть они будут достоянием народа…»
О художественной, эстетической ценности галереи в Чайковском можно рассказывать долго (недавно вышла первая, посвященная этой галерее монография). Мне же хочется сосредоточиться на ее этической ценности, на тех нравственных последствиях дара А. С. Жигалко, о которых он, быть может, и не помышлял.
Чайковский — небольшой, тихий, непривычно тихий для нашего века город; в залах галереи — самая полная, самая торжественная в этом городе тишина, а в ней — в тишине тишины — живут, думают, растут дети. Порой кажется, что дети города не уходят отсюда, их можно увидеть тут в любой час, даже утром, когда им полагается быть в школе. И ничего удивительного в этом нет — с открытием галереи в школах ввели факультативы по изобразительному искусству. Самое неожиданное в этой неожиданной галерее маленькие — пятнадцати-шестнадцатилетние экскурсоводы, мальчики и девочки, которые в летние месяцы, когда тысячи туристов посещают город и экскурсоводов взрослых, штатных, недостает, водят по залам экскурсии, рассказывая им о великих художниках, о портретах и пейзажах… А по существу, они рассказывают о духовной жизни народа, запечатленной на этих холстах, в этих рисунках, вводят людей во владение богатством, которому нет и не может быть цены. Есть что-то трогательное в том, что в Чайковском во владение этим богатством вводят дети.
А осенью, зимой и весной, когда экскурсантов гораздо меньше, они в этом покое, в этой тишине учатся — учатся чему-то более существенному, чем понимание искусства, учатся пониманию мира и пониманию человека, учатся пониманию мира человека, пониманию того тайного огня, который сквозит в чертах мужчин и женщин минувших эпох, пониманию красоты и ранимости, которыми во все века отличалась человеческая душа, и нежности к ней, сегодняшней, еще более ранимой и нередко еще более красивой…
Эти залы — царство детей. И восходящая сила их чувств и мыслей, их маленькие и уже большие души, быть может, самый большой подарок А. С. Жигалко Родине.
Я мог бы подробно рассказать о том, как ежегодно Чайковский отмечает день рождения Александра Семеновича. О том, что решением исполкома горсовета он стал первым почетным гражданином, и о том, что многие художники и коллекционеры посылают в дар созданной им галерее картины и рисунки; я мог бы рассказать подробно о большой и ценной библиотеке по изобразительному искусству, которую вдова Жигалко Любарская передала Чайковскому; мог бы рассказать о бескорыстии этой семьи, выполняющей и высказанное, и невысказанное в последней воле любимого человека с той безупречностью, когда хочется поклониться за неформальное, возвышенное понимание долга и за душевную широту.
Но мне хотелось более подробно рассказать о детях, именно о них, потому что тут я вижу завершение (или новое великое начало) большой и сложной, такой загадочной и, в сущности, такой понятной, в чем-то страшной, но и прекрасной в то же время жизни моего героя.
…Когда в суде разбиралось дело об убийстве Кириллова и шел в кулуарах тайный аукцион, некто высокий, респектабельный и уже старый выпалил на взлете азартной минуты, что за одну из действительно бесценных и редких вещей может выложить… И с разбегу назвал цифру удивительную, фантастическую. И тогда юный, небрежно и бедно одетый, видно, начинающий коллекционер наивно осведомился, не ослышался ли он, действительно ли располагает респектабельный подобной суммой. «Милый, рассмеялся тот, — моих денег достанет на пять человеческих жизней, на пять жизней, голос его надломился, — соответствующих моим желаниям, моим капризам, на пять моих жизней!»
Он высказался, потух, удалился, а я подумал: «Ну, зачем ему пять жизней? Зачем нереальных пять жизней, когда достаточно одной действительной, чтобы не умереть никогда».
P.S. Увлекшись судьбой коллекции А. С. Жигалко, не ответил четко на вопрос моей корреспондентки Н. П. Кучеровой о дальнейшей судьбе коллекции Б. А. Кириллова. За отсутствием наследников она передается в музеи.
«Неинтересный человек»
В Туле, в местном музее, была устроена необычная выставка — в одном большом зале можно было увидеть и старую живопись голландских, французских, испанских, итальянских художников, и русскую мебель XVIII века, и работу мастеров декоративно-прикладного искусства Японии, Египта, Греции, и даже археологические редкости. Эти несоединимые по музейным канонам вещи объединяло лишь одно: имя коллекционера, чьей собственностью они раньше были. Имя Елены Васильевны Гречениной. Умирая, она завещала коллекцию Тульскому художественному музею. Ее памяти и была посвящена выставка.
О ней рассказал мне подробно московский журналист, который, будучи в Туле, посетил и художественный музей. Особенно понравились ему картины мастеров XVII столетия: «Деревенский пейзаж» Давида Тенирса Младшего, «Зубной врач» и «Окулист» А. Бота, «Версавия» Говарда Флинка, «Мужской портрет» ученика Рембрандта Фердинанда Боля, полотно неизвестного французского художника «Шествие Вакха», напоминающее по теме и исполнению мощные работы великого Пуссена.
Журналист, посетивший выставку, рассказал и о картинах старых испанских мастеров, чья подлинность была удостоверена искусствоведами из Мадрида, о русской мебели XVIII века — зеркалах, столах, буфетах, царственно допотопных, как исчезающие виды животных, и вызывающих то же чувство почтения и боли; он говорил о наконечниках к стрелам, которыми пользовались первобытные охотники, и о разных археологических диковинках, а я ожидал с нетерпением рассказа о Елене Васильевне Гречениной.
Кто она? Как оказалось у нее это богатство? Почему она завещала его Туле?
И вот я услышал:
— О дарительнице почти ничего неизвестно. Судя по моим беседам с сотрудниками музея, личность она малопримечательная… В молодости была, кажется, инструктором альпинизма, потом, в пожилом возрасте, работала кассиршей в комиссионном магазине, имела на веку, кажется, трех респектабельных мужей. Неинтересная личность, писать о ней не будете.
— А местная печать, — поинтересовался я, — писала о ней?
— Не о ней — о выставке, картинах. Были большие статьи. О Гречениной в них лишь упоминалось. С естественной теплотой…
