— Я это сделаю, — сказал Зак Хэтфилд.

— Что сделаешь? — спросил своего друга Чарли Вошберн.

— Убью их, — ответил Хэтфилд. — Я собираюсь убить обеих сук.

Двое из них сидели на пластиковых мягких креслах в запущенной гостиной дешёвой меблированной квартиры Зака в Астории, что в штате Орегон. Хэтфилд был высоким и стройным блондином возрастом под тридцать лет. Бросалась в глаза его жилистая фигура и обычно хмурое лицо, изрезанное преждевременными морщинами от работы на улице в холод и ветер — от любой временной работы, которую ему удавалось найти в своём родном городе, и которую ещё не прибрали мексиканцы.

Вошберн — крупный мужчина с выбритым до синевы подбородком, уже проигравший битву с животом и начавший проигрывать бой с залысинами, был на несколько лет старше Хэтфилда.

Третий мужчина сидел на старом диване со сломанными пружинами. Этому мужчине по имени Леннарт Экстрем — владельцу местного хозяйственного магазина было около шестидесяти. Лицо худое, с тонкими чертами, усы и грива волос с проседью, но густая. Вошберн и Экстрем смотрели на Хэтфилда в долгом молчании. Им не приходилось сомневаться в значении его слов. Они знали его всю жизнь и были знакомы с его военным прошлым в Ираке. Только ранний зимний дождь стучал в окна в непроглядной темноте снаружи.

— Боже, — тихо проговорил Чарли.

— Я сделаю это сам, раз так нужно, но не откажусь и от помощи, — продолжил Хэтфилд. — Если вы со мной, тогда обсудим это. Если нет, то, по-моему, вам лучше всего смотаться прямо сейчас, и тогда мы некоторое время не должны встречаться. Когда всё произойдёт, никто никогда после не заговорит об этом. Ни слова. Ничего.

— Неужели нет другого выхода, Зак? — медленно выговорил Экстрем.

Это был пустой вопрос. Все трое знали, что другого выхода не существовало.

Ещё раньше в тот же день Зак Хэтфилд побывал в комнате свиданий тюрьмы округа Клэтсоп. Не в открытой комнате со столами и стульями для семейных свиданий, а в огороженном стенками помещении с кабинками, разделёнными оргстеклом и оборудованными телефонами для связи, в то время как тюремный полицейский настороженно маячил за заключённым и следил за его поведением. Преступление Стивена Кинга было одним из самых серьёзных как по законам штата Орегон, так и по федеральным законам, и Кинг, в соответствии с нормами права в штате был подвергнут жёсткой мере пресечения и находился под арестом.

Кинг, сидящий за оргстеклом лицом к Хэтфилду, выглядел ужасно. Бывший управляющий крупного сетевого продовольственного магазина в районе Сисайд был одет не в оранжевый комбинезон американского позора, а в рваную арестантскую одёжку со старомодными чёрно-белыми полосами, которая почему-то никогда не выходила из употребления в округе Клэтсоп. Телефон для переговоров он вяло держал дрожащей рукой.

Лицо Кинга, когда-то красивое и мужественное, теперь побелело как рыбье брюхо и вытянулось как у лошади, а остатки двойного подбородка и когда-то пухлых щёк свисали с черепа мясистыми складками кожи. Каштановые волосы на голове обвисли крысиными хвостами, и в них показались новые белые пряди, которых не было пару недель назад. Роговые очки Кинга на шарнире с правой стороны лица были скреплены огромным куском скотча.

Хэтфилд решил не спрашивать Кинга, как сломались очки, а его друг сам об этом не распространялся. Хэтфилд, в общем, догадывался, что произошло, но не видел необходимости выслушивать ещё один рассказ на жуткую американскую тему о белом человеке из среднего класса, внезапно брошенном в кошмарный мир тюрьмы. Кроме того, Кинг был настолько погружён в своё личное несчастье, что избиение его каким-то мексиканцем или наркоманом, казалось, даже не отразилось в его сознании. Он будто отключился от своего тела, ощущая лишь бесконечное страдание в сердце и в душе. Всё, что он мог сделать, это продолжать возвращаться к той же теме, снова и снова, как животное в капкане отчаянно пытается отгрызть собственную ногу, чтобы убежать.

— Как она могла так поступить со мной? — стонал Кинг. — Я любил её! Я люблю её до сих пор, несмотря ни на что! Я дал ей всё, что мог, всё, что имел. Лидди и девочки были для меня всем в целом мире! Я перевернул бы небо и землю, чтобы сделать её счастливой. Не понимаю. Что я сделал не так?

— Ты не единственный, кто поступил неправильно, Стив, — ответил Зак. — Но ты хочешь сказать мне, только честно, что никогда не замечал к чему это идёт? Я видел, и Чарли и Лен и почти все кругом. Ладно, может это не настолько ужасно, как сейчас, но мы все знали, что Лидди в какой-то момент подложит тебе большую свинью. Все видели признаки близкой беды. Она всегда была такой психованной, затевала ссоры, всегда со странным пугающим прищуром в глазах.

Каждый раз, когда я бывал у тебя дома, или мы где-нибудь встречались, Лидди, как какой-то загородной Джейн Фонде, удавалось перевести разговор на какое-нибудь политкорректное феминистское или пропидорское дерьмо. Вечные колкие замечания, постоянные попытки поставить в неловкое положение перед людьми, старания вызвать стычки с тобой, даже в присутствии других. Заумное важничанье, цитаты из Сартра, Сильвии Плат и древних греков, и хоть бы Лидди знала, о чём говорит, а я достаточно прочитал, чтобы понимать, что она в этом не разбирается. Она была всем недовольна. Её так называемая общественная деятельность всегда оказывалась помощью кому угодно, но не нашим местным людям. И ты говоришь, что никогда не замечал этих знаков?

— Ну, она всегда вела себя так, с тех пор как вернулась из университета, — пожал плечами Кинг. — Я имею в виду, а чего другого ты ожидал от Орегонского университета? Мне просто казалось, что она восстала против своего религиозного воспитания, когда училась в колледже, стараясь быть модной и современной, а потом просто никогда не повзрослела. Я действительно привык думать, что это привлекательно, какой-то её способ сохранения молодости.