Неделю спустя, утром Джулия Лир сидела за столом на кухне в своей квартире в Бербанке, завтракая рогаликом с половинкой грейпфрута и ломая голову над тем, что ей делать с остатком жизни. Майрон Сильверстайн, похоже, сдержал своё слово. Рынок труда в Лос-Анджелесе, обычно гибкий, теперь для неё буквально высох, по крайней мере, в шоу-бизнесе. Джулия звонила всем, с кем когда-нибудь пересекалась в телевизионном бизнесе или киноиндустрии, а ведь за годы, прожитые в Калифорнии, она познакомилась с множеством народа. Большинство даже не ответили на звонки Джулии, а те, кто перезвонил, сочувствовали, но помочь не могли.

Слово было сказано. Она стала для всех «Неприкасаемой», с большим клеймом «Весёлого Роджера», выжженным на лбу.

— Джулия, мне чертовски жаль, поверь, — сказал ей один продюсер, с которым у неё был краткий роман несколько лет назад.

Роман, очевидно, оставил достаточно приятных воспоминаний, так как он всё же решился поговорить с ней.

— Ты должна понять, что здесь просто кошмар. Каждый в городе отдал свою дань политкорректности, и, так сказать, возжёг щепотку ладана на алтарях мультикультурализма, многообразия и педерастии. Некоторые из нас сожгли больше чем щепотку. Теперь оказывается, что нас могут убить за некоторые фильмы или телешоу, с которыми мы были связаны в прошлом даже не прямо.

Мы и представить себе не могли, что такое возможно, и теперь каждый вспоминает про себя каждую строку, которую когда-либо написал, каждую сцену, которую снял, срежиссировал или сыграл, задаваясь вопросом, кто будет следующей мишенью Добрармии. Все прячутся. И даже если бы ты не попала в чёрный список, я не уверен, что смог бы нанять тебя на хоть какую-нибудь работу. Все проекты остановлены, потому что и исполнители и обслуга — в бегах. Подборка летнего выпуска для кинотеатров и видеодисков уменьшена в десять раз, и Бог знает, на что будет похож осенний сезон телевидения. Но факт — что тебя занесли в чёрный список.

— Из-за парня, которого я знала в прежней жизни, когда была подростком, парня, которого не видела много лет, и от которого теперь убежала бы в ужасе, увидев, что он вошёл в дверь, — с горечью напомнила Джулия. — Насколько мне известно, я сама могу оказаться в расстрельном списке Добрармии, потому что Зак считает меня своего рода предательницей за работу на евреев, а эти самые евреи так со мной поступили!

— Да, это — жестокий удар, малыш, но тебе ещё повезло. Радуйся, что те два ублюдка из ФБР не взяли тебя в центр города и оттуда — в неизвестном направлении. Ты же слышала, что в наши дни это уже не раз случалось. После кровавой бани в «Кодаке» в вечер вручения наград, затем всех этих убийств, и, наконец, невероятного разоблачения Эрики Коллингвуд, важные шишки стали законченными параноиками в отношении любого бледнолицего. Они не знают, кому могут доверять. И ФБР не знает. Повстанцы чудятся им под каждой кроватью. И они кидаются на всех вокруг.

Чёрт, они были здесь на днях и устроили мне и всему моему белому персоналу грубый допрос, но обращались не так плохо как с тобой, потому что у меня есть имя в этом городе. Или, во всяком случае, было. Фабрика слухов гудит как реактивный двигатель. Предполагается, что после случая с Эрикой боссы подумывают полностью запретить работать в кино или на телевидении всем лицам европейского происхождения, кто не сможет достоверно подтвердить, по крайней мере, одну гомосексуальную или межрасовую связь.

— Да, и здесь я оказываюсь в стороне, так что меня, вероятно, уволили бы в любом случае, — усмехнулась Джулия. — Выходит, что ты, в конце концов, оказался умнее, когда бросил меня и поменял на китайскую куклу из отдела маркетинга.

— Но, Джул, я…

— Проехали, Стэн. Я справилась с этим. Спасибо тебе за звонок. Я знаю, что, вероятно, это небезопасно, и ты рискуешь. Надеюсь, ты звонишь из автомата, так что никто не сможет узнать по распечаткам твоих звонков, что ты со мной связывался?

— Ну, да, так оно и есть, — несколько смущённо ответил он.

— Боже, Стэн, я пошутила! Неужели всё действительно так плохо? — изумлённо спросила Джулия.

— Да, дела очень, очень плохи, — сказал Стэн прежде, чем повесить трубку.

Теперь Джулия сидела, печально ковыряя грейпфрут и машинально перелистывая бульварные журналы, купленные по привычке в универсаме вчера вечером: на старой работе она также отслеживала дешёвые слухи.

На обложке каждого журнальчика красовался видеокадр c Эрикой Коллингвуд в платье от Прада, стоящей на сцене «Кодака» и готовой представить премию «За лучший сценарий», с каким-нибудь броским заголовком вроде «С улыбкой на лице и ненавистью в сердце». В продолжении внутри должен быть изображён или застреленный глава студии или кадр из телешоу или кинофильма с участием Эрики. Заголовок одной газетёнки, которую листала Джулия, кричал «ЭРИКА — ПРЕДАТЕЛЬНИЦА!»

В другом журнальчике передовая статья придерживалась иного направления, и её заголовок вопрошал: «ЭРИКА — ЕЩЁ ОДНА ЖЕРТВА ВЕЧЕРА ОСКАРА?» Этот журнальчик предполагал, что люди из Добрармии похитили или убили её, а от тела избавились.

Мартину Шульману также уделялось много места на внутренних страницах большинства журнальчиков и газетёнок, с нечёткими снимками его физиономии с сигарой, и заголовками вроде «ЧАСТНЫЙ СЫЩИК ПОКЛЯЛСЯ НЕБУ ОТОМСТИТЬ УБИЙЦАМ В ВЕЧЕР ОСКАРА». Обычное дерьмо. Джулия была потрясена всей историей с Эрикой Коллингвуд. Она была мельком знакома с Эрикой по студии «Фокс» и не знала, что обо всём этом думать. Она была уверена в одном: что бы ни говорили в бульварной печати, наиболее вероятно, что это враньё. Казалось, весь мир сходит с ума.

Джулия знала, что ей необходимо быстро разработать план. Без работы она не могла позволить себе снимать нынешнее жильё, и, похоже, останься она в городе, временно устроившись в страховой компании или ещё где-нибудь, ей и близко не заработать столько, сколько платила ей «Фокс», так что в любом случае придётся переехать на более дешёвую квартиру. Или уехать из Лос-Анджелеса? Но куда?

Возвращаться в Асторию не имело большого смысла. Мало того, что её годы работы помощником телепродюсера немного значили как рекомендации для какой-нибудь работы, что она могла бы найти в округе Клэтсоп, в штате Орегон, но её родной город оказался теперь в центре военных действий, который ФБР и СМИ называли «страной бандитов Добрармии», благодаря Заку Хэтфилду.

Джулия ничего не могла понять. Она часто говорила с матерью и братом Тэдом, шерифом. Тэд написал ей в электронной почте, что не может обсуждать никакие события в округе по «соображениям безопасности», а затем прислал письмо обычной почтой, в котором писал, что его телефоны прослушиваются, и электронная почта просматривается федеральными органами, что запутало Джулию ещё больше: «С какой стати ФБР прослушивать телефоны Тэда и читать его электронную почту? Господи, ведь он же шериф!»

И когда она говорила с матерью, та распространялась только о старых соседях и знакомых, о церковных делах, как будто ничего не происходило, и она не жила в середине партизанского мятежа. Она действительно казалась до странности более счастливой и непринуждённой чем обычно. Несколько раз за последние два года Джулия просила мать переехать в Лос-Анджелес и жить с нею, для большей безопасности, но мать ответила:

— О, нет, доченька, поверь, здесь я в намного большей безопасности, чем ты — там, со всеми этими ужасными преступлениями, наркоманами и бандами.

— Мамуля, только потому, что ты — мать шерифа, не значит, что ты не можешь стать жертвой всего этого сумасшествия, происходящего дома! — раздражённо возражала Джулия. — На самом деле, может, ты в ещё большей опасности именно потому, что ты — мать шерифа!

— Доченька, ты не понимаешь, — мягко возразила мать. — Тэд — не один, кто теперь защищает нас всех.

— Что ты имеешь в виду? — спросила Джулия.

— Не бери в голову, доченька. Вот приедешь домой в следующий раз, и мы поговорим об этом. А то у маленьких кувшинов — большие уши. Но ты не волнуйся, я в полной безопасности.