Едва ли ему нужно объяснять, что тут произошло: его мать с ссадиной на лбу сидит в чужой одежде, и рядом я, пританцовывающая на месте с синими от холода губами.

На ходу снимая с себя ветровку, он подлетает к матери, сдергивает с нее мою куртку, которую тут же, не глядя набрасывает мне на плечи. Первый порыв — возмутиться такой небрежностью, но потом понимаю: ни к чему. Скорее всего, Адиль не может позволить мне стоять раздетой.

— Ты что здесь забыла, эни? — Присев на корточки, совсем как я недавно, он кутает мать в ветровку.

Его голос грубый, глухой, но в эту секунду я точно знаю, что Адиль не злится, а волнуется за нее.

— У тебя кровь течет… Где ты ударилась? — И тихо, зло: — Блядь, ведь на полчаса отлучился.

— Мне дома страшно стало, и я захотела тебя здесь дождаться. — Тетя Гуля, поморщившись, трогает лоб и растерянно мямлит: — Я, кажется, упала.

— Надо обработать рану, — не выдержав, вмешиваюсь я. — Пока не промоешь, сложно понять, насколько она глубокая. Из-за лекарств трофика тканей может быть ослаблена… — Смутившись от того, что слишком явно включила врача, быстро заканчиваю: — Перекись или спирт есть?

Адиль подхватывает мать под руки и заставляет подняться. На меня по-прежнему не смотрит. Как я очутилась рядом с его матерью, его, конечно, тоже не интересует.

— Не знаю. Если не найдется, я съезжу в аптеку.

Посчитав это согласием на принятие помощи, я захожу в подъезд следом с ними. Уже знаю, что пирог с творогом, болтающийся в пакете, к отцу не попадет. Надо по крайней мере не забыть занести ему конверт.

— Это подойдет? — Адиль, остановившийся в дверях туалета, держит в руке наполовину пустой флакон хлоргексидина и бинт.

Я осторожно закалываю волосы его матери найденной заколкой и, развернув ее к себе лицом, оглядываю рассечение. На первый взгляд, не слишком глубокое, а значит, вполне возможно, не придется везти ее в больницу.

— Поищи еще ватные диски, если не сложно. И бактерицидный пластырь. Он точно понадобится, поэтому, если не найдешь, придется еще раз ехать в аптеку.

Тетя Гуля морщится от света потолочной лампы, бьющей ей в глаза, но возражать или отворачиваться не пытается.

— Не вспомнили, где ударились, апа? — ласково уточняю, вытирая бурые подтеки с ее лица мокрой салфеткой.

— Вроде бы, когда дверь открывала, — отвечает она и тихонько шипит, когда я дотрагиваюсь до края раны. — Неуклюжая я очень, кызым. И забывчивая такая стала… Пять минут пройдет, а я уже плохо помню, что было.

— Такое бывает иногда. Вы лекарства, главное, пейте. Они помогают…

— Держи, — негромко звучит надо мной.

Повернув голову, упираюсь взглядом в татуированную кисть, в которой зажата туба с ватными дисками. Выше смотреть не решаюсь — просто беру.

— Пластырь сейчас привезу, — голос Адиля удаляется, следом громко хлопает входная дверь.

Взгляд его матери впивается в точку за моей спиной, в глазах снова зреет тревога.

— Он сейчас вернется, апа. — Я успокаивающе поглаживаю ее по руке. — В этот раз правда очень быстро.

И следом тихо бормочу себе под нос:

— Надеюсь, ты отлучился не на полчаса. Не хотелось бы снова торчать на улице.

Адиль возвращается минут через семь с пакетом спиртовых салфеток, банкой хлоргексидина и несколькими упаковками пластырей.

— Пластырь от натоптышей, пожалуй, исключим, — иронизирую я, выбирая максимально подходящий по размеру. — Рану я промыла и осмотрела. Она, к счастью, не глубокая, так что ехать в больницу и зашивать не нужно.

Я наконец решаюсь посмотреть ему в глаза:

— Сейчас заклею рану, а ты, если сможешь, купи потом один пленкообразующий препарат. Я тебе название напишу. Он обеззараживает и помогает ускорить заживление. Только рану нужно спиртом обрабатывать…

Сердце молотит как сумасшедшее. Стеклянного колпака между нами больше нет. Адиль не смотрит сквозь меня — в эти минуты я для него на сто процентов живой человек.

— Напиши. — Его взгляд соскальзывает мне на ключицу и возвращается к глазам. — Сейчас бумагу и ручку принесу.

Немного дрожат руки, когда я, высвободив полоску пластыря, заклеиваю рану на лбу его матери. Плохой из меня врач. Хороший умеет выключать эмоции.

— Тебе Роберт передал контакты сиделки и невролога? — спрашиваю я, пока, опустив взгляд, нарезаю пирог. Почему-то страшно встречаться с Адилем глазами. Наверное, потому что чувствую, как он на меня смотрит.

— Передал. На следующую пятницу назначили консультацию.

Можно еще потянуть время: отвернуться, чтобы сполоснуть руки, стряхнуть крошки с разделочной доски, разлить по чашкам чай. Но такой бесперебойный набор действий будет выглядеть уж совсем жалко.

Отложив нож, я сосредоточенно выкладываю творожник в тарелку и затем решаюсь: поднимаю глаза, разыгрывая полную невозмутимость.

— А сиделка?

Кажется, Адиль все это время не переставал на меня смотреть, потому что наши взгляды тут же встречаются.

— Она может только три дня в неделю. Мне это не подходит.

Прикусив губу, я киваю. Да, такое правда не подходит. Его матери нужен ежедневный присмотр.

— Я поспрашиваю еще. Может быть, найдется сменщица.

— Нет. Слишком много незнакомых людей, к которым ей придется привыкать.

— Тогда, может быть …

— Не нужно, — перебивает Адиль, на корню пресекая мое намерение. — Я сам.

— Как скажешь, — тихо бормочу я, отчего-то расстроившись, что он так безапелляционно отверг мою помощь. Мне было не сложно. Даже в радость.

Поэтому отворачиваюсь, принимаясь увлеченно разливать чай. Стеклянного колпака между нами по-прежнему нет, а значит, Адилю не составит труда считать мое состояние и неправильно его истолковать. Он и так убежден, что я на нем зациклена, и его самоуверенность ни к чему подкреплять.

— Наверное, нужно позвать твою маму. Пирог свежий.

Даже не видя, представляю, как Адиль отрывается от стены и, бросив финальный взгляд на мою спину, выходит из кухни. Полчаса, проведенные бок о бок, синхронизируют меня с ним подобно блютус. Хотя, возможно, я все себе выдумала, и он до сих пор стоит на месте.

Повинуясь порыву, оборачиваюсь, чтобы проверить. На кухне его нет. Впрочем, Адиль возвращается почти сразу, а его голос звучит на два тона ниже:

— Она уснула. Наверное, успокоительные подействовали.

Моя рука, опускающая чашку на стол, непроизвольно дергается. И что теперь? Мне нужно уходить прямо сейчас или?.. Остаться и как ни в чем не бывало пить чай, делая вид, что для нас находиться наедине друг с другом — в порядке вещей?

— Ты чай пить будешь? — неловкость в голосе невозможно спрятать, как бы тихо я ни говорила.

— Ты ведь уже налила, — отвечает Адиль и тянет к себе стул.

То есть все-таки да. Мы сядем друг напротив друга и проведем несколько минут вместе без подстраховки третьего лица.

Торопливо смахиваю прилипшую к щеке прядь и тоже сажусь.

— Я, кстати, не спросила… Может, ты кофе хотел?

— Нормально. Кофе я сегодня уже пил.

Кажется, что я по волшебству попала в другую реальность, где Адиль свободно отвечает на мои вопросы и даже пытается по-своему быть милым.

— Раньше ты мог его литрами пить, — необдуманно вылетает у меня. — Говорил, что кофе помогает тебе уснуть.

— Он на меня вообще не действует. — Адиль подносит чашку ко рту и, подув, отпивает. — Ни кофе, ни энергетик.

— Ого… Но ты ведь в покер ночами постоянно играешь… Тяжело, наверное, без допинга.

Если Адиль и удивился, что я знаю, чем он зарабатывает на жизнь, то не подает вида. Видимо, смирился, что его за глаза обсуждают. Ну или ему плевать.

— Нормально. Я привык.

Вопросы во мне продолжают размножаться, нетерпеливо просясь наружу. Хочется узнать многое: чем Адиль занимался эти семь лет; что привело его в покер; действительно ли он жил все это время в Новосибирске и что сталось с их старой квартирой. Дом, где он и его мать жили раньше, был довольно старым, но все равно куда лучше, чем эта пропахшая мочой пятиэтажка с комнатами-коробками.