Капитан увидел его нерешительности и сказал снова:

— Товарищ капитан, если мы договоримся с ними, они решат нашу судьбу. Но если мы начнем действовать сейчас, то решим ее сами. Мы станем тем, что надеемся выиграть у них — мы сами станем своей судьбой. И от наших решений будет зависеть наше будущее. — Это был его последний аргумент. Он вытянулся смирной и выжидающе посмотрел Федорову в глаза.

Федоров снова задумался о том, что они могут делать и что им следует сделать. Слова Карпова стали для него брошенной перчаткой, которая могла изменить все, начиная с этого момента. Раньше он был так уверен в своих суждениях, но теперь появилось нечто другое. Что они могли сделать, чтобы спасти себя, но и сохранить будущее без изменений, чтобы мир снова мог жить? Был ли способ добиться и того и другого?

Он принял решение.

Орлов вошел в каюту, злой как черт, все еще не оправившись от унижения, которому его подверг Трояк и думал о том, как ему пережить еще день. Никто не обходился с ним так! Никто! Он был Геннадием Орловым, главным корабельным старшиной[50]! По крайней мере, когда-то, после долгих лет восхождения к этой должности. А теперь его понизили до гребаного лейтенанта, засунув к таким же гребаным лейтенантам, и это все еще не давало ему покоя. Больше этого он ненавидел только Карпова, вернувшегося на мостик, тогда как его засунули в кубрик на корме корабля к Трояку и другим морпехам. Он просто не мог смириться с тем, что ему отдает приказы младший по званию, и то, что этот лопоухий щенок Федоров теперь являлся командиром корабля, его не оправдывало.

Единственным светлым пятном с момента его освобождения из карцера было то, что он возглавил операцию по сбросу горящего Ка-40 за борт, но улучшение было недолгим. Его тяга издеваться над людьми вскоре стала только хуже. Ему словно нужно было иметь кого-то ниже себя, чтобы ощущать себя сильнее, лучше, более привилегированно, даже если вся его жизнь и карьера полетели коту под хвост. Уважение, которое он приобрел своим поступком, быстро смылось его врожденным дурным нравом. Остальные словно избегали его, будто он разносил какую-то заразу.

Он все еще винил в своих проблемах Карпова и получил большое удовлетворение, заехав коварному капитану в живот, но сомневался, что ему удастся повторить что-то такое. Нужно было убить его прямо там, подумал он.

Да, можно было придушить этого хорька и оставить прямо там… Нет, это была бы еще одна ошибка. Слишком многие видели, как ты облил его кофе. На тебя бы вышли слишком быстро и снова бы отправили гнить в карцер.

Он сидел за небольшим столом, радуясь, что его хотя бы не выкинули из офицерской каюты. Перед ним лежал хорошо смазанный пистолет, который он прятал в шкафчике вместе с фляжкой водки. Его жизнь стала одним большим геморроем, а Трояк нависал над ним постоянно, словно мрачная тень. Какого его вообще засунули к морпехам? Он не был солдатом, никогда не проходил боевой подготовки. Он понимал, почему, и от этого на душе становилось только гаже. Он ощутил себя еще более бесполезным, когда был передан в инженерное подразделение, вменив шлем и автомат на ящик с инструментами. Теперь он стал дрессированной обезьяной, которая должна была обеспечивать вылеты вертолетов и прочую херню.

Что его могло ждать на этом гребаном корабле, кроме тяжелой повседневной работы и подневольного вкалывания на таких чмошников как Карпов и мальчиков-отличников типа Федорова? И стоит ему ляпнуть что-нибудь против, как тут же рядом окажется этот здоровый суровый страшный чукча Трояк. Нужно было что-то делать хотя он пока сам не знал, что.

Уставившись на пистолет, он вдруг подумал, насколько глупы были Вольский и остальные. Они даже не потрудились обыскать его каюту! Они что, думали, что он теперь будет подобно всем этим Mishmanny и Starshini день за днем жрать говно всю оставшуюся жизнь? Нет, это меня точно не устраивало, думал он, вставляя патрон за патроном в магазин, и в этот момент появилась идея. Будто это жалкое убогое состояние подвело его к раю пропасти и бросило перчатку вперед, глядя, хватит ли ему духу прыгнуть… Да. Прыгнуть.

Да! Пошли нахер Трояк, Карпов, Федоров и этот жиртрест Вольский. Пошли они нахер все. Пошел нахер этот гребаный корабль и все, кто с ним связан. Он резко вогнал магазин в рукоять до щелчка, держа в одной руке пистолет, в другой фляжку с водкой. Идея обрывками заметалась у него в голове, словно ошметки бинтов на руках. Он, наконец, понял, что ему нужно сделать.

Адмирал Сифрет просматривал рапорты, все еще поступающие из зоны боев, которую он оставил позади. Он словно бросил все и сбежал. Тем не менее, он все еще думал о людях, которые продолжали прорываться мимо мыса Бон к Пантеллерии через эти проклятые подлодки, поджидавшие на каждом шагу и стаи похожих «лаптежников», реявших в воздухе, словно грифы и готовых броситься на добычу.

Он уже жутко устал, хотя был только полдень. Его изможденные корабли проходили мимо Алжира, подойдя к побережью опасно близко, однако он следовал указаниям, избрав наиболее прямой путь к Гибралтару. Пока что противник давал о себе знать лишь присутствием нескольких высотных разведчиков, и он полагал, что одного взгляда на три авианосца было более чем достаточно, чтобы дважды подумать прежде, чем пытаться атаковать корабли с воздуха.

Что там случилось на Скале, задавался он вопросом? Что знал об этом Фрэзер? Он подумал о том, чтобы обсудить это с ним по радиосвязи, однако поскольку Фрэзер был заместителем командующего Флотом Метрополии и находился на «Родни» инкогнито, он отбросил эту идею.

«Нельсон» и «Родни», представлявшие собой ядро оперативной группы, следовали на максимальной скорости, которую могли обеспечить шалящие котлы и рулевая машина «Родни». Пока что это были восемнадцать узлов, и по его расчетам, Соединение «Z» должно было пройти Оран в 18.00. После этого опасность вражеских авиационных ударов резко уменьшится, так как корабли окажутся в зоне боевого патрулирования самолетов из Гибралтара. Морская авиация потеряла в ходе боев двенадцать истребителей, и еще шестнадцать были потеряны при гибели «Игла». Еще шесть находились на борту «Аргуса», который уже прибыл в Гибралтар.

Это оставляло ему на трех оставшихся авианосцах 36 истребителей «Си Харриер» и «Мартлет»[51], а также 42 торпедоносца «Альбакор». «Викториесу» сегодня очень сильно повезло. Пара итальянских истребителей подкралась к нему, будучи принята за британские «Си Харриеры». Затем они внезапно зашли в пикирование и попытались сбросить на авианосец бомбы. Одна из них упала рядом с кораблем, а вторая ударила в бронированную полетную палубу, но, к счастью, не взорвалась, и корабль сохранил боеспособность.

Он посмотрел в иллюминаторы переднего обзора, глядя на длинную палубу «Нельсона» и все три башни, установленные перед боевой рубкой. Это были единственные корабли флота, все оружия которых были направлены вперед — на корме их не было. Можно было подумать, хмыкнул он, что по замыслу конструкторов корабль предназначался исключительно для преследования бегущего противника. Если бы они еще не забыли обеспечить требуемую для этого скорость.

Он прищурился, глядя на поврежденный эсминец «Итюриэль», идущий по правому борту. Его капитан оказался настолько горяч, что, обнаружив вблизи оперативной группы итальянскую подводную лодку в надводном положении, бросился в атаку и протаранил ее, выведя из строя, но и сам изуродовал нос эсминца. Зачем? Он что, не знал, для чего нужны артиллерийские установки? В ходе операции это была уже вторая подобная дурость, и это его совершенно не радовало. Когда они вернуться в Гибралтар, у него будет долгий разговор с капитаном Кричтоном.

В это время зазвонил телефон и мичман сообщил ему, что его вызывают по радиосвязи с «Родни». Странно, подумал он, направляясь в радиорубку. К его немалому удивлению, это был заместитель командующего Флотом Метрополии адмирал сэр Брюс Фрэзер.