Поскольку из-за двери мне никто не ответил, я откашлялась и повторила свой сакраментальный вопрос погромче.

— Да я это, я, — ответил мне голос Дедовского. С полминуты подумав, стоит ли его впускать вообще, я все же отжала собачку замка и отошла от двери, уступая Дедовскому небольшой «плацдарм».

— Какого черта ты ушла из больницы? — первое, что он сказал, протиснувшись в прихожую.

— Какого черта тебя это заботит? — огрызнулась я.

— Да потому, что твое пижонство тебя до добра не доведет! Я возмутилась:

— Слушай, а тебе не кажется, что я уже достаточно большая девочка, чтобы знать, чего я хочу, а?

Вроде бы я не сказала ничего принципиально нового, а Ледовский завелся, что называется, с пол-оборота. Без приглашения ворвался в комнату и стал нервно расхаживать в темноте от стены к стене:

— Знаю, наслушался я твоих теорий… Думал, что ты хоть за эти четыре года поумнела, черта с два! Навыдумывала себе, да ты и себя-то выдумала… Я — такая, я — сякая, я — независимая, я — свободная, и заблудилась в трех соснах! А ведь ты совершенно нормальная баба, и, если бы ты могла хоть на время отключать свою голову, замусоренную всякими ненужными теориями, тебе бы вообще цены не было!

Я невольно заслушалась: Ледовский, упрекавший меня в склонности к излишнему теоретизированию, кого-то мне живо напоминал, особенно в части целесообразности «временного отключения» моей головы. Ну да, конечно же, одного заслуженного ветерана любовного фронта.

— Ты же, ты же… — запальчиво продолжал чихвостить меня Ледовский. — Да ты просто экспериментируешь на себе и людях, которым ты не безразлична!..

— Ага, — устало подхватила я, — но это только в связи с острой нехваткой подопытных кроликов, вот если бы их хватало…

Ледовский разозлился не на шутку, в жизни не видела его таким. Собственно, я и сейчас его не видела — в кромешной темноте, — но по интонации улавливала, что он почти взбешен:

— Вот ответ, достойный Капитолины Алтаевой! Твоя манера: все серьезное низвести до идиотских шуточек, накрутить вокруг этого словечек и превратить в клоунаду, а какую-нибудь чепуху, пустяковину раздуть до вселенских масштабов! Знаешь, знаешь… да тебе даже жить некогда за твоими бессмысленными поисками смысла…

Черт возьми, в чем-то он, конечно, был прав, но, простите за тавтологию, прав на эту правоту у него нет. Даже если я и схожу с ума, это исключительно мое личное дело, по крайней мере до тех пор, пока я ни на кого не бросаюсь. Вот на Ледовского, между прочим, я не бросалась» он сам ко мне пришел и теперь обвиняет во всех смертных грехах! Главное, непонятно, с чего он так раскочегарился? Неужели только из-за того, что я ушла из больницы под расписку? Ладно, послушаем, что он еще наболтает.

А Ледовский наболтал следующее (в дополнение к уже сказанному):

— А самое ужасное в тебе знаешь что?

— Ну что, что? — Пусть уже выскажется до конца, если ему так хочется!

— А самое главное, что ты из кожи вон лезешь, чтобы казаться хуже, чем ты есть на самом деле! Ты словно заявляешь: мой принцип — не иметь никаких принципов. Что, например, ты собираешься делать дальше? Продолжать участвовать в предвыборной кампании Пашкова?

— А тебе какая разница? — немедленно огрызнулась я.

— Да такая, что тебе там больше нечего делать, потому что это не игрушки, если ты еще не поняла! Отойди в сторону и не суйся. Слишком большой риск, в твоем случае еще и совершенно неоправданный. Что тебе этот Пашков? Только не говори, что тебе близки его идеалы, я прекрасно знаю: с идеалами у тебя напряженка. А значит, ты просто ищешь приключений на свою голову и уже нашла, причем в самом прямом смысле.

Ну наконец-то выяснилось, с чего он вдруг на меня взъелся! Все дело в том, что я согласилась участвовать в предвыборной кампании Пашкова, не спросив его совета.

— Это мое дело, мое, — отрезала я, — даже если я действительно ищу приключений, это касается только меня и никого более. — Он попытался возразить, но я не позволила, хватит с него уже того, что он успел мне наговорить. — И еще… Откровенность за откровенность: если я действительно такая, какой ты меня тут изобразил, зачем тебе тратить на меня свое драгоценное время, особенно если учесть, что я тебя об этом не просила?

— Ax, так я тебе уже надоел? — вспыхнул Ледовский. Думаю, что вспыхнул, в точности утверждать не могу, в темноте ведь таких подробностей не рассмотреть.

Я ничего не ответила, только снова взобралась на диван с ногами и уставилась в окно, за которым зависла тусклая печальная луна.

Дедовский присел рядом и спросил:

— Что, неважно себя чувствуешь?

— Просто хочу спать, — произнесла я как можно нейтральнее, дабы он не счел мои слова слишком откровенным намеком на то, что ему пора отчаливать. — Устала, я всего лишь устала…

Он нашел в темноте мою руку, легонько сжал и примирительно сказал:

— Ну, извини за то, что я тебе тут наболтал, черт его знает… Я приехал в больницу, чтобы тебя проведать, привез фрукты, а мне говорят: она выписалась под расписку… Да, я же эти фрукты в машине забыл, сейчас принесу…

— Не стоит. — Я покачала головой. Дедовский поднялся с дивана:

— Ну ладно, тогда отдыхай, а я пошел. Завтра позвоню, узнаю, как у тебя дела. И все-таки зря ты ушла из больницы…

Я проводила его до двери, и, прежде чем уйти, он успел выдать еще одну сентенцию:

— Ив самом деле, чего я к тебе так привязался, понять не могу…

Дедовский кривил душой. Не думаю, чтобы в свои сорок лет он еще не открыл элементарный, в принципе, закон, гласящий: «Если хочешь кого-то удержать возле себя, отпусти его на все четыре стороны».

Не успела я коснуться щекой подушки, как по нервам ударил очередной звонок. Я твердо решила не вставать с дивана ни при каких условиях, только, не открывая глаз, перевернулась с живота на спину. Звонок повторился. Плевать! Пусть там хоть сексуальный маньяк или этот… политический. Пусть убивает, режет и расчленяет — все равно не встану. Третий звонок! Это уж слишком, теперь назло не открою! Кстати, кто бы это мог быть? Наверняка Дедовский со своими фруктами вернулся.

После четвертого звонка я все же приподняла голову и села, натянув одеяло до подбородка. После пятого — открыла глаза и обнаружила, что в комнате светло. Белый день! Значит, я проспала не меньше восьми часов, тогда почему же у меня такое чувство, будто я только и успела, что смежить ресницы? И еще меня опять знобит, а горло какое-то подозрительно деревянное. Я сглотнула комок и ощутила острую боль — ну вот, еще и это! А в дверь снова позвонили самым беспардонным образом, между прочим, уже в шестой раз.

— Иду! — проворчала я и сползла с дивана. Одеваться мне не пришлось, поскольку, укладываясь спать, я даже не разделась. — Кто там? — спросила я, подойдя к двери и дрожа от пробирающего меня буквально до костей холода.

— Капитонов, — коротко и сухо ответили за дверью.

Что тут скажешь, когда-то это должно было случиться. Я молча открыла дверь, с запозданием поправляя взлохмаченные во сне волосы.

В дверном проеме возник плотный и кряжистый Капитонов, который стоял, слегка набычившись и засунув руки в карманы своего кожаного пальто. Может, там у него пистолеты, из которых он стреляет одновременно, как это называется? А, по-македонски!

— Добрый день, — глухо произнес Капитонов и покосился на мои босые ноги.

— Проходите, — сказала я вместо приветствия. С моей стороны глупо было бы думать, что этого гостя удастся выставить за дверь под предлогом плохого самочувствия. Потом вспомнила и обернулась:

— Минуточку подождите, я постель уберу.

Капитонов послушно задержался в прихожей, а я кое-как собрала белье с дивана и с остервенением затолкала его в шкаф, помогая себе коленом. Итак, сейчас мне придется вести пространные беседы, хотя более всего на свете мне хочется напиться чего-нибудь горячего и закутаться в одеяло, спрятавшись в нем, как гусеница шелкопряда в коконе.