— Хорошо, подкачусь сегодня вечерком, потом перезвоню, — пообещал Валентин. — Только… Ох, не нравится мне все это. Боюсь, по милициям таскать начнут, а там не дай Бог до налоговиков дело дойдет. Покатят на меня за левые доходы, без декларации…

Уф, теперь я прозрела наконец. Вот что беспокоило Валентина — так называемые левые доходы, те копейки, которые он с грехом пополам зарабатывает на стороне, чтобы прокормить семейство — жену, двоих сыновей и парализованную тещу.

Я фыркнула — не удержалась:

— Не смеши людей, какие у тебя там левые доходы! Кошкины слезы!

— Может, они и кошкины, — Валентин старался не смотреть мне в глаза, — да этим налоговым троглодитам на глаза только попадись. Они же этих… ну, олигархов за жабры не возьмут, потому что у них адвокатов много, вот и ловят мелочь сачком. Поймают головастика и демонстрируют: этот гад не заплатил налогов, поэтому нашим старикам нечем пенсию платить!

Я покачала головой:

— И все равно ты преувеличиваешь. Не думала, что ты такой перестраховщик.

— Станешь тут перестраховщиком, — недовольно буркнул Валентин, — когда кругом сплошной беспросвет. Жене ничего не платят — фабрика-то стоит, — поэтому мне за работу держаться надо зубами. Я ведь не профессионал, а самоучка, так что, если на меня какая телега придет, редактор за меня особенно переживать не будет, вышвырнет и другого возьмет. Кто я? Самоучка без образования! К тому же, по слухам, у нас сокращение намечается. Тебе-то проще, ты — профессионал, — завершил он свою горестную исповедь.

В ответ я только грустно улыбнулась. Конечно, его страхи были сильно преувеличены, но, нельзя не признать, рациональное зерно в них все же имелось. Ведь разве не я сама на своей же собственной шкуре совсем недавно почувствовала, каково это быть за бортом? Несмотря на мои прежние заслуги и хваленый профессионализм, мне дали поучительный урок, напомнив, что я должна знать свое место. И только мой упрямый характер, отсутствие семьи и, как следствие, обязательств перед кем-либо удержали меня от того, чтобы поджать хвост и, поскуливая, отползти в угол.

— Ладно, — наконец сказала я, — поступим так, как мы условились. Снимок пока будет у меня, а я на досуге серьезно об этом подумаю. А ты… Ты живи себе спокойно, тебе и в самом деле незачем грузить мозги всей этой белибердой… — И добавила еле слышно, с тяжким вздохом:

— Хватит того, что я себя загрузила по самую макушку.

Одно хорошо — новые загадки не оставляли мне времени и возможности предаваться безнадежным мыслям о Дедовском и о том, что прошлой ночью я сделала то, чего не должна была делать ни при каких обстоятельствах, если… Если я хочу остаться сама собой, какой бы я ни была, а не бледной тенью за окошком, исступленно дожидающейся, когда зазвонит телефон и спокойный, чуть хрипловатый голос, заставляющий сердце катиться вниз, спросит: «Ну что, увидимся?»

Я сунула фотографию в сумку, вложив ее, чтобы она не помялась, между страниц толстенького блокнота-ежедневника, который я все еще таскаю с собой по старой репортерской привычке, и, попрощавшись с Валентином, направилась к автобусной остановке.

«Команда», сгрудившись в приемной у телевизора, дружно смотрела новости из Москвы. Как оказалось, я вернулась аккурат к тому моменту, когда ведущий торжественно зачитал экстренное сообщение из нашей родной губернии:

Изложив эту трагическую весть, ведущий пообещал, что в одном из ближайших выпусков новостей непременно будет показан сюжет из Н-ской губернии, и объявил прогноз погоды. Аналитик выключил телевизор, вслед за этим в комнате воцарилась тягостная тишина. Мне не оставалось ничего другого, как разрядить ее своим невнятным:

— Здрасьте!

«Штабисты» немедленно воззрились на меня, и я заметила, что среди них нет Пашкова и Викинга. Аналитик одарил меня более внимательным взглядом, нежели остальные, из чего я сделала вывод, что в отсутствие «самого» он здесь за главного и, кажется, собирается сделать мне нахлобучку за опоздание. Однако ничего подобного не произошло. Ругать он меня не стал, только сразу же настроил на деловой лад:

— Вот и хорошо, что вы пришли, а то у нас здесь после вчерашнего очень напряженная обстановка. Особенно корреспонденты одолели, а это ведь по вашей части. Вот…

Договорить он не успел, потому что дверь за моей спиной распахнулась, и по комнате прошел сквозняк. Я обернулась назад и увидела совершенно ошалелую физиономию Вислоухова.

— П-приветствую в-вас! — В первый раз на моей памяти Вислоухов заикался, а это, доложу я вам, что-нибудь да значило.

Видок у Вадьки, кстати, тоже был еще тот: покрасневшая физиономия, слипшиеся на темечке волосенки, расхристанная куртка. Даже микрофон в его руке заметно подрагивал. Вот что значит настоящая охота за настоящей сенсацией. Чай, не каждый день у нас стреляют в претендентов на губернаторское кресло и по ошибке убивают председателей московских фондов! Короче, Вислоухову предоставлялась реальная возможность прославиться на всю страну, ибо «в одном из ближайших выпусков новостей» по первой программе, без всякого сомнения, планировался именно его репортаж с места событий.

«Штабисты» при виде вислоуховского микрофона оторопело переглянулись и отпрянули, а в приемную просочился Вадькин напарник с телевизионной камерой и принялся снимать все подряд, не спрашивая никакого разрешения. Первым делом он нацелился на дверь, за которой разыгралась вчерашняя драма, ныне предусмотрительно опечатанную, потом перевел камеру на аналитика, не знаю уж, чем он ему приглянулся.

Аналитик протестующе замахал руками и завопил:

— Прекратите снимать, немедленно прекратите снимать!

Вадька отдал напарнику команду удалиться и, все еще заметно заикаясь, выставил вперед свое удостоверение и вполне профессионально покатил на аналитика баллон:

— А-а п-почему, собственно? Мы действуем в соответствии с За-Законом о печати…

Препирательства продолжались достаточно долго, после чего Вислоухова таки выставили за дверь, объявив, что помещение он снимать, конечно, может, но оно, если он откроет глаза пошире, опечатано, а вот их (в смысле «штабистов») снимать он имеет право только по их же соизволению, а они-де не соизволяют. Правда, Вислоухову было обещано, что официальная точка зрения «команды» Пашкова все-таки будет доведена до его сведения и изложит ее пресс-секретарь кандидата в губернаторы(!!!). Злющий Вислоухов удалился в коридор, предварительно пригрозив, что если эту самую «точку» до него не доведут в ближайшие пять минут, он ворвется снова и будет снимать все подряд без всякого разрешения.

Избавившись от Вислоухова, аналитик взялся за меня, поскольку мне предстояло выступить в роли официального рупора. Я попыталась возразить — не очень-то мне хотелось красоваться по Центральному телевидению, — но аналитик пресек мой невнятный ропот, напомнив о поганом контракте, который я подписала с подачи покойного ныне Веньки Литвинца. Кстати;, получая подробные инструкции от правой руки Пашкова, я поинтересовалась, а где же сама неудавшаяся жертва покушения.

— В ФСБ, — тихо ответили мне сквозь зубы, прибавив, что эта информация не для прессы.

Я поклялась, что не скажу Вислоухову ни слова сверх «программы», и поплелась в коридор под прицел вислоуховской телекамеры. Там я, старательно, но безуспешно отворачиваясь от объектива, быстро оттарабанила в Вадькин микрофон то, что в меня «вложил» аналитик. А заявление мое сводилось к тому, что вчерашнее покушение и убийство, «несомненно, носят чисто политический характер и направлены как против кандидата в губернаторы Пашкова, так и на срыв выборов как таковых». Разумеется, Вислоухов этим не удовольствовался и вознамерился задать еще несколько вопросов, на которые я ответила с искусной уклончивостью; на том, собственно, репортаж «с места преступления» и завершился.