— Я подумаю, — буркнула я и отвела взгляд в сторону.

— Уже дело! — безропотно согласился Венька, который, похоже, до сих пор сомневался в успехе своего предприятия. — Это уже серьезный разговор, а то заладила: политика такая, политика сякая. — С этими словами он наконец очистил мой диван, одернул модный удлиненный пиджак, делающий его удивительно похожим на обрубок, и сладко потянулся. — Только, знаешь, на раздумья мы тебе много времени не дадим, окончательный ответ должен быть уже послезавтра. Сама понимаешь, время поджимает!

— Ладно, — выдавши я, — послезавтра так послезавтра. — И полюбопытствовала:

— Скажи лучше, с чего это вас моя кандидатура так заинтересовала? После недавнего скандала, что ли?

— Не без того, — уклончиво заметил Венька. — Твоя популярность губернского масштаба, конечно, сыграла определенную роль, но вообще-то решающим фактором стало наше с тобой знакомство.

— По блату, значит, сосватал? — хмыкнула я.

— Ага! — радостно блеснул маслеными глазками Венька и заторопился:

— Ну мне пора, у меня через полчаса встреча в избирательной комиссии.

Я проводила его в прихожую — не из радушности, конечно, а чтобы запереть за ним дверь — и, покусывая губы, вернулась в комнату. Выглянула в окно и пронаблюдала любопытную сценку Венькиной загрузки в блестящий черный лимузин респектабельного вида. Мелькнула запоздалая мысль: а в каком ранге сам Венька при этом замечательном кандидате, подпираемом солидным московским капиталом? А впрочем, какая разница? Ясно же, что по жизни он типичный проходимец и конъюнктурщик, а люди этой профессии никогда не остаются без работы.

От Наташки у меня остались всего лишь три фотографии, из них две — любительские, не очень четкие, к тому же слегка потускневшие от времени. Третья была сделана в фотоателье. Помню, как мы с Наташкой отправились туда вместе — две семнадцатилетние подружки, одна хорошенькая, другая так себе, — долго прихорашивались перед зеркалом, старательно позировали, а потом обменялись снимками, снабдив их трогательно-глупыми пожеланиями. Теперь я уже забыла, что тогда написала на обороте собственной фотографии, только думаю, что-нибудь с вывертом, а вот Наташкино обращение ко мне было наивно и бесхитростно, как и она сама: «На память Капе — лучшему человеку на свете». И почерк такой круглый, детский. Страшно подумать, что это было так давно и что с тех пор все изменилось до неузнаваемости, кроме ясного Наташкиного личика, лучистых глаз и ее запредельной искренности.

Я рассматривала фотографии, разложив их перед собой на столе, как делала это и прежде, когда на меня накатывало острое чувство вины. В такие минуты мне кажется, что я упустила нечто важное из того последнего августовского вечера. Я словно отматываю назад пленку памяти и в очередной раз вижу Наташку, исчезающую в подворотне нашего дома, точно в бездонном темном колодце. Навсегда… Навсегда! Черт, я знаю, в чем моя вина, ведь я так устроила нашу дружбу, что она была совершенно не похожа на отношения, привычные для девушек нашего возраста. Почему мы не сплетничали, не делились своими маленькими девчоночьими секретами, не рассказывали друг другу о мальчиках, которые нам нравились? Не потому ли, что мне на этом фронте похвастать было нечем, а она, такая красивая и привлекательная, просто-напросто щадила мое самолюбие? Потом уже следователь, к которому попало Наташино дело, не мог поверить, что мы были подружками. У него не укладывалось в голове, как я могла не знать, был ли у Наташи парень.

«Что за подружки такие? — недоумевал он, раздраженно пожимая плечами. — Что же, ты ее никогда об этом не спрашивала?»

Да, не спрашивала, не спрашивала! Хотя уже догадывалась, что в ее жизни происходило нечто важное: по глазам, по непонятным недомолвкам, по тому, как она задумывалась и уходила в себя. Меня до сих пор не покидает ощущение, что, откажись я тогда от своих принципов невмешательства в чужую жизнь и спроси, она бы мне все рассказала. Так нет же, я хотела быть мудрой и прогрессивной и боялась показаться любопытной и навязчивой, а потому предлагала ей все решить самой, за что и мучилась теперь.

— Все, хватит запоздалых раскаяний, — сказала я себе и убрала фотографии на прежнее место, все, кроме одной, той самой, сделанной в ателье, потому что я кое-что для себя решила. Нашла в столе чистый конверт и вложила в него снимок, а потом пододвинула к себе телефон и набрала номер фотокора вечерней газеты, в которой я работала до того, как перешла на пышные хлеба «Губернского вестника», вышедшие мне в итоге боком. Фотокора звали Валентином, и он был не только хорошим парнем, но и настоящим профессионалом, а последнее для меня очень даже немаловажно.

Мне повезло — Валентин был на месте и собственноручно снял трубку после третьего гудка. И мне как будто бы обрадовался.

— Капитолина, ты, что ли? Что-то я тебя по голосу не узнал, разбогатеешь — не забудь поделиться.

— Поделюсь, — пообещала я и поинтересовалась:

— Валентин, у тебя очень много работы?

— Улавливаю в твоем тоне обычно несвойственные тебе застенчивые нотки, — хмыкнул он. — Что, хочешь меня подрядить?

Я замялась:

— Да… То есть не совсем так. У меня есть просьба, небольшая в принципе, все зависит от того, как у тебя со временем…

— Да говори сразу, чего надо, — буркнул Валентин, и я услышала отдаленные голоса, видно, к нему кто-то зашел.

— Мне нужно переснять одну старую фотографию, — выложила я. — Можешь это сделать для меня побыстрее?

— Только для тебя, — заявил он.

— Когда к тебе можно заехать? — осведомилась я на всякий случай.

— Да я сегодня буду торчать в редакции часов до восьми, халтурку одну надо сделать, — признался Валентин.

— Тогда я загляну к тебе часиков этак… ну, скажем, в половине седьмого. Лады?

— Лады, — беззаботно отозвался Валентин и положил трубку.

То, что Валентин собирался припоздниться, меня вполне устраивало. Сейчас мне меньше всего хотелось ловить на себе косые взгляды и с кем-либо объясняться, а потому я здорово надеялась, что к восемнадцати тридцати в коридоре «Вечерки» я уже никого не встречу, кроме уборщицы, которой вряд ли захочется расспрашивать меня о планах на будущее.

Валентин взял в руки Наташину фотографию и повернул к себе настольную лампу.

— Хорошее лицо, — отметил он профессионально. — А снимок — барахло, ракурс неважный, и свет тоже. Какой сапожник фотографировал?

— В фотоателье, — выдохнула я, вешая пальто на вбитый в стену крюк.

— Тогда понятно, — изрек Валентин, — в этих заведениях такие специалисты работают, что я уже ничему не удивляюсь. А девочка красивая. Родственница какая-нибудь? Племянница, наверное?

Я невольно затаила дыхание. Подумать только, Наташку уже принимают за мою племянницу. Впрочем, чему тут поражаться, если я уже почти в два раза старше той Наташки, что до сих пор беззаботно улыбается с фотографии.

Потом Валентин спросил:

— Она что, умерла?

— Что? — Я вздрогнула. — С чего ты взял?

— Да просто… — Валентин пожал плечами. — У меня было несколько таких заказов. Ты же знаешь, на нашу зарплату не проживешь.

Я сразу полезла за кошельком, а Валентин протестующе выставил руку вперед:

— Еще чего выдумала! Ты что, решила, будто я намекаю? Не возьму я с тебя ни копейки, да и работы тут с гулькин нос.

Я перестала дергаться, только попросила:

— Ты с этой фотографией, пожалуйста, поаккуратнее. Она у меня последняя.

— Да я при тебе все сделаю, если ты так переживаешь, — сказал Валентин и, поднявшись со стула, взял с полки фотоаппарат. — У меня как раз осталась парочка-троечка кадров на сегодняшней пленке — снимал сегодня школьную олимпиаду, — а мне ее все равно проявлять…

— Можешь считать меня нахалкой, но я не возражаю. — Я откинулась на спинку старенького кресла, в котором и прежде, когда еще работала в «Вечерке», любила сиживать, наблюдая, как Валентин возится со своими снимками. Обычно это случалось после того, как я в очередной раз «возмущала спокойствие», то бишь в редакцию приходила телега по поводу моей писанины, на которую редактору приходилось реагировать. Валентин был одним из тех немногочисленных, если не сказать редких, людей, к которым я всегда относилась с неизменным уважением и симпатией. Спокойный, несуетный… Короче, к таким, как он, можно без опасений поворачиваться спиной, зная, что они не скажут тебе вслед какой-нибудь гадости. Вот и теперь он ни о чем меня не расспрашивал и не лез в душу без мыла с притворным сочувствием, за что я была ему безмерно благодарна.