Забыли ляхи, как показали спину свою под Добрыничами!

Недовольством простого люда и московских служивых людей умело воспользовались Шуйские, причем народ они натравили на ляхов с призывом защитить государя: мол-де, «литва царя сгубить хочет»! В то время как с верными людьми ворвались в Кремль… Так вот, после смерти Самозванца от него отреклась старица Марфа, а на всех площадях по Москве убитого принялись обличать как беглого монаха-расстригу Григория Отрепьева…

Но о том мы узнали сильно позже. Узнали, когда уже Москву в осаду взяли, – и про католичку Мнишек, венчанную на царство, и про художества ляхов… А тогда, после убийства «Дмитрия Иоанновича», весь юг, освобожденный им от налогов, забурлил! И рязанские дети боярские во главе с Прокопием Ляпуновым отказались присягать Василию Шуйскому как новому царю, а за ними потянулись и прочие служивые люди…

Вслед за тем появился в южном порубежье Иван Болотников – боевой холоп, ушедший в свое время на Дон, выбившийся в казачьи атаманы и попавший по итогу в турецкий плен. Османы посадили Ивана на галеры, на весла – говорят, что участь похуже каторги будет! Но Болотникову повезло: корабль турецкий был захвачен в бою католиками, рабов освободили, и Иван отправился на родину. А уже в Польше, в Сандомире, он увидел «чудом выжившего Дмитрия», чьим воеводой назвал себя, прибыв на юг!

Служивые люди охотно пошли под его знамена, пошел и я – чего уж там скрывать… И бился со своими. Правда, до рукопашных дело не доходило, в основном стреляли из пищалей, но так ведь все одно с братьями бились, братьев убивали! Паскудный был год…

С тех пор не могу отделаться от ощущения, что душа моя словно в грязи извалялась, что под спуд ее положили, и давит он на сердце, этот спуд, давит…

И только когда Москву в осаду взяли, только тогда глаза у многих восставших-то и открылись. Да потому и открылись, что патриарх Гермоген во всеуслышание призвал остановить братоубийственную войну! И объявил, что Самозванец был убит и что Болотников в Сандомире мог видеть кого угодно, но только не истинного сына царя Иоанна Васильевича!

Так вот служивые люди, кто в битвы прежде прочих вступал и битвы выигрывал, те призадумались. Зато воровские казаки, во множестве прибившиеся к настоящим донским, запорожским да терским казакам, никого не слушали – им бы лишь Москву было взять да погулять в ней вдоволь, насытив свою разбойную натуру! Те ведь похуже ляхов будут душегубы: им что ребенка зарубить, что комара прихлопнуть – все равно… Так вот, поползли слухи, что новым царем хотят поставить «царского племянника», терского атамана Илейку Муромского – еще одного самозванца! И что казаки да воры желают всех дворян подчистую вырезать! Но так ведь наши-то дети боярские – они ведь тоже какие-никакие, но дворяне…

А потому неслучайно главные вожди служивых людей переметнулись на сторону Василия Шуйского – и Прокопий Ляпунов, и Истома Пашков, под Ельцом разбивший рать Воротынского! Вот и я последовал за вожаками вместе со своими стрельцами… А воры, лишившись главной ударной силы, вскоре были разбиты под Москвой.

После того мою сотню присовокупили к рати князя Михаила Скопина-Шуйского, и под его началом мы отличились в сечи на реке Вороньей. Тогда мои ратники со мной во главе одними из первых добрались до засеки, за которой укрылись воры, – под огнем самопалов и падающих на головы стрел добрались! Залпом в упор мы отогнали ворога от укреплений, бердышами прорубили в них просеки, а после схватились на саблях с воровскими казаками… Князь отметил меня, наградил после боя булатным турецким киличем – и быть бы мне сейчас головой цельного стрелецкого приказа, коли бы не личное участие в восстании!

Но Михаил Скопин-Шуйский меня запомнил. И когда потребовался ему опытный стрелецкий командир, то князь позвал меня с собой – на Новгородчину. Случилось это, когда воры, ляхи и запорожцы уже осадили Москву, встав лагерем в Тушино… И я с десятком моих самых верных и преданных стрельцов, бывших со мной и под Добрыничами, и на Вороньей и не хуже меня управляющихся с лошадьми (вновь земной поклон батьке за науку ратную, за то, что и с конями научил ладить да верхом ездить!), отправились вместе с Михаилом собирать новую рать да встречать немецких и свейских наемников… Так вот за зиму я действительно собрал и выучил новую сотню, своих стрельцов поставив десятниками, и при штурме воровского лагеря под Тверью мои орлы показали себя весьма достойно! Хотя и не обошлось без потерь – четырнадцать сильно пораненных да девятеро убитых стрельцов мы не досчитались после схватки с черкасами…

– Тимофей Егорьевич, Тимофей Егорьевич! Поспеши к княжескому шатру, тебя сам Михаил Васильевич к себе вызывает!

Ход моих размеренных мыслей прервал подбежавший Никола, горнист сотни, совсем еще юный молодец, сирота. Подобрал я его в Новгороде, молящего принять в приказ, – вспомнил собственные злоключения…

Прекратив наблюдать за занятиями крестьянского пополнения, позавчера принятого в стрельцы (отбирал людей я лично, самых толковых привечал!), я обратился к горнисту, внутренне похолодев:

– Что случилось?! Поляки на нас идут?!

Белесые брови Николы поползли вверх, а глаза его изумленно и немного испуганно округлились:

– Да что ты, господин сотник, пужаешь! Вон он, посланец, лично за тобой князем направленный, мне и сообщил о княжьем повелении. А ежели бы поляки на нас пошли, так ведь все войско поднимали бы, в барабаны били, горны играли!

Я усмехнулся, покачав головой:

– И то верно… Ну, тогда поспешу, раз Михаил Васильевич к себе призвал!

– Первый ряд, коротким – коли! Второй и третий, длинным – коли!!!

Вместе с княжеским гонцом проходя мимо вчерашних крестьян, коих теперь обучают ратному искусству пикинеров, я в очередной раз отметил про себя, что войско наше спешно готовится к будущему сражению. Даже суматошно. Ну а как иначе?! Без шведских наемников сил у князя сразиться со Зборовским и Сапегой явно недостаточно… Люди-то есть – люди, готовые до последнего с врагом драться, живот свой положить за други своя! Однако же одно дело – готовность умереть в бою, и совершенно другое – ратная выучка.

Вон под Тверью что бы мы делали, если бы не немецкие пикинеры? Допустим, поместная конница в бою с татарами хороша, спору нет. Но здесь, на русском севере, ей не хватает пространства для маневра – все же не степь. Да и вражеские мушкетеры вполне способны наших конных лучников держать на почтительном расстоянии, не дозволяя крутить «хороводы» и засыпать врага стрелами… Опять же, первые ряды немецких пикинеров облачены в панцири-кирасы, и те от стрел защищают неплохо, а служат пикинеры с обеих сторон. Нет, конечно, ногу-то стрела ранит, как и руку, в лицо попадет – мало не покажется, но от падающей сверху стрелы шелом немецкий защитит, а грудь и живот копейщиков надежно прикрывает кираса… Наконец, под Тверью наша поместная конница дралась с всадниками-черкасами и легкой шляхетской кавалерией, потому и устояла.

А вот если бы ударили гусары в лоб да не успели бы наши в стороны разойтись (а там и места для маневра не было!), то как пить дать протаранили бы они детей боярских, отбросили бы, как и наемных рейтаров! Те под дождем и залпа сделать толком не смогли, не говоря уже о стрельцах…

Наши-то приказы в бою крепки и ничем мушкетерам иноземным не уступают, спору нет. Вон под Добрыничами ляхи до нас даже не доскакали! Вот только, во-первых, под Добрыничами у князя Мстиславского стрельцов было раза в три больше, а во-вторых, под той же Тверью стрельцы не единого выстрела не сделали из-за проливного дождя. Смогли бы мы устоять, если бы те же гусары по нам ударили, а не по пикинерам?!

Нет, конечно!

С ходу, может, и не смяли бы – по приказу князя Михаила каждая сотня себе острожек нарубила. Таких же, какими и тушинцы свой лагерь прикрывали под Тверью – перекрещенные заостренные колья, скрепленные поперечной балкой, их на скаку никак не преодолеть! Мстиславский под Добрыничами с той же целью соорудил заграждение из саней… Однако же без пищалей гусар от острожек особо не отгонишь – что им помешает спешиться, рогатки в стороны растащить да сквозь прорехи-то и ударить?! Правильно, наши бердыши да сабли.