Как в старое доброе время, два года назад, наши корабли шли в паре – “Африка” и “Дукат”. Прекрасная погода, спокойный океан, фигурки матросов на вантах [65]. Веселье, смех, гулкий топот по палубе. Но мучила меня одна мысль, гадкое и злое предчувствие. Если всё идёт как и тогда, то где-то впереди нас должно ждать испытание, какое-то тяжёлое и мрачное событие?

Оно и случилось. Не ураган на этот раз, нет. Между Мальдивами и Чагосом нас догнали два галеона. Может быть, мы пересекли их курс случайно, а может – они следили за нами от самого Мадраса, – неизвестно. Повисла над палубой тяжкая тишина, запрыгали взгляды по парусам – крепок ли ветер, может, успеем дойти до Чагоса. Всё-таки территория британская, отстоимся у форта, под защитой береговых пушек. Но что ветер! Он один и тот же – как в их парусах, так и в наших. “Дукат” бы ушёл от них, парусное вооружение у него мощное, и дно новенькое, гладкое. А вот у “Африки” дно заросло ракушками, и это заметно сдерживало ход. Галеоны нас настигали, упрямые и зловещие. Мы уже видели, что на их мачтах не подняты флаги.

– Что пираты – это понятно, – сказал стоящий рядом со мной на корме Давид. – Вот только вопрос – они дикие или с патентом?

– В чём разница? – спросил я.

– В настроении, сэр, – ответил мне не Давид, а подошедший Бариль, спокойный и как-то даже странно довольный. – Если это команда, скажем, французов с их официальным королевским патентом на грабёж чужих судов, то у них настроение на работу, если так можно выразиться, и милосердие. Там есть какие-никакие, но всё же офицеры, и им ещё возвращаться домой с ответом и отчётом о том, что ими совершено. Можно надеяться, что женщин не тронут и пленных пощадят. Но с ними справиться труднее: на галеоне, как правило, сотня орудий и военный отряд помимо команды. Дикие же пираты – они числом поменьше, их канониры похуже, но настроены они – на глумление и убийство. Эти, если дорвутся до абордажа – не оставят в живых никого, за исключением матросов, которые согласятся перейти к ним.

Знакомый противный гул возник у меня в голове, и вскинулась жалость к себе, а с ней и отчаяние, и злость.

– Откуда так хорошо всё знаешь, боцман? – спросил Давид.

– Пять лет назад, как вы помните, меня отправили на бочке к акулам, – пояснил он, – два последних года – я таскал мешки в порту в Мадрасе. А три года перед этим довелось отведать пиратского ремесла.

– Как сдержать абордаж – знаешь? – резко спросил я его.

– До тонкостей знаю, – вытянулся он.

– Оставь на такелаже самое маленькое количество людей, остальную команду готовь к бою. Бэнсона, Стоуна, Оллиройса ко мне, быстро.

Бариль слетел вниз, на палубу, а Давид спросил:

– Томас, ты что-то задумал?

– Задумал, – ответил я ожесточённо, – сказать им, чтобы не гонялись за “Дукатом”. Задумал сказать, что на “Дукате” живёт пиратская смерть.

– Шутишь, Томас, – покачал головой Давид.

– Вот уж нет, – ответил я, поворачиваясь к подбегающим ко мне друзьям.

Вдруг на мачте ближнего к нам галеона взлетел красный флаг, и дважды ударила пушка.

– Приказывают убрать паруса и лечь в дрейф,– сообщил, вскинув подзорную трубу, Стоун, и добавил: – Это дикие пираты. Дикие, без патента.

– Теперь очень быстро, братцы! – непослушным языком проговорил я, глядя им в лица. – Стоун. Выдать команде всё оружие, какое только есть на борту. Порох на палубу. Во время абордажа командует Бариль. Всё. Оллиройс. Видел, как спицы в колесе мелькают? Вот так же заряжайте. Не жалейте себя, палите, как бешеные. Не хватит людей – скажи Стоуну, пусть добавит. Всё. Бэнсон. (Я подошёл вплотную, зашептал.) На смерть со мной пойдёшь? (Он скрипнул зубами, оголив их в шальной ухмылке.) Маленькую шлюпку спустить, нос накрыть брезентом, под брезент – два бочонка с порохом, четыре бочонка смолы, можно один с маслом. Туда же лампу со стеклом, огонь в лампе зажечь. Робертсона найди, скажи. Если согласится – пойдёт с нами. Снимите башмаки и куртки. Всё. И я повернулся к Давиду.

– В доме, в Бристоле, там, где вы сундучки заказывали, на первом этаже – мебельный салон. В глубине его – комнатка. В стене за кроватью – тайник. Там деньги и бумаги на владение подвалом и первым этажом. Если мы не вернёмся – пусть Алис и Эвелин живут там. Генри, истопник, пусть тоже останется.

– Да ты что, Томас! – бодро воскликнул старик. – Рано себя хоронишь!

– Тут океан, Давид. Тут со стены никто не спрыгнет.

Я развернулся и поспешил в каюту. Схватил роскошную, с перьями, треуголку, в которой щеголял когда-то Стив (ах, если бы вы знали, где был в это время Стив!), накинул прямо на рубаху сверкающий, раззолочённый камзол и прихватил из сундука бумажную трубочку, в которой были порох с опилками – на Локке с помощью такой трубочки мы взрывали камень. Я точно знал, сколько она горит.

Такое было ощущение, что время остановилось.

Внизу, у борта, покачивалась шлюпка. Бэнсон и Робертсон сидели на вёслах. Я спустился к ним, уселся на носу и крикнул:

– Стоун! Убирай паруса!

Снова ударила пушка – уже ближе. Паруса на “Дукате” съёжились, подтянулись к реям. Корабль замедлил ход.

– С Богом. Пора.

Два весла слаженно качнулись, вспенили воду. Я откинул край брезента, вставил в бочонок с порохом трубочку, проверил огонёк в лампе. Перекрестился. Порядок.

– Теперь вот что, братцы! Как только подплывём, я подожгу фитиль. И тут же начну считать. На счёт “три” – разом прыгаем в воду и что есть силы плывём назад. Между “десять” и “двенадцать” будет взрыв. Повезёт – нас не достанет. Ну а не повезёт – тоже ничего. Компания хорошая!

Бэнсон и Робертсон сидели затылками ко мне, но они переглянулись, и я увидел, что они улыбаются.

– Бэн, если что случится, о ней позаботятся , я распорядился.

Он кивнул, шея у него покраснела.

Впереди раздались свист и крики. Я обернулся. Вот он, галеон. Наверху, на палубе, перегнувшись через фальшборт, скалили зубы какие-то дикие, нечеловеческие рожи. В голых и цепких руках – клинки. Несколько человек поймали ими солнце и сверкнули мне в глаза. Что ж, ловко. Правильно ведут себя лихие ребята. Вот разодетое чучело, едет откупаться, умолять о пощаде. Опасности нет, мушкеты как бы и не нужны, клинки уместней.

Потехи ждёте? Ну, будет.

Я взглянул ещё раз, оценил расстояние, наклонился над лампой. Снял стекло, быстро проговорил:

– Прыгаем с кормы, чтобы подтолкнуть шлюпку!

И зажёг фитиль.

– Раз!

Вёсла сделали последний гребок и, неожиданно для меня, Бэнсон и Робертсон приподняли их и выбросили из уключин, ну правильно, чтобы не тормозили ход шлюпки – ах, молодцы!

– Два!

– Три!

Мы прянули, я скинул перья и золото, и три тела одно за другим метнулись в воду с кормы. Бешено заработали руки и ноги.

– Четыре, пять .

До чего же вязкая и цепкая штука эта вода!

– Шесть, семь …

Я сбился. Лишь бросал рывками тело вперёд, вперёд, так, что, казалось, разорвутся грудные мышцы. Бэнсон на два корпуса впереди, ох, силён же, Робертсон рядом и, кажется, отстаёт, ну мы уже далеко – или…

Тяжко ударил взрыв. Прямо за плечами, в затылок. Как пробкой с размаху заткнуло уши. Но – жив? Жив! Западали и зашипели вокруг горящие обломки. Мы нырнули, ещё и ещё, обломки перестали падать, а навстречу от “Дуката” летела к нам двенадцативёсельная шлюпка.

Только когда нас вытащили из воды, я оглянулся назад. Весь нос и борт галеона, от ватерлинии [66] до бушприта [67] были залеплены горящей смолой. За какие-то мгновения огонь вскинулся так, что стал свиваться в гудящие смерчи. Пламя вскипело на парусах.

Нас подняли на корабль, набросили на плечи сухие одеяла, налили рома. Сверху, с кормы, я видел, как второй пират, подойдя к галеону с той стороны, которая ещё не была охвачена пламенем, сдвинулся с ним бортом и забирал на свою палубу людей. Но вот у его капитана, как видно, дрогнули нервы. Качнувшись, спасатель стал медленно отваливать от горящего корабля, не дожидаясь, пока к нему переберутся остатки команды. Разъехались борта, канули вниз соединявшие их доски, с ними упал кто-то из людей. Мне показалось, что я услыхал несколько отчаянных воплей; на них не обратили внимания, галеон поспешно отходил в сторону. И вовремя. Огонь, видимо, прорвался в крюйт-камеру [68]. Гулкий грохот ударил нам в уши. Чёрно-красный вихрь растёр корабль в щепки и бросил их в небо.