В каюту мы вошли, как ни в чём не бывало, весело и непринуждённо переговариваясь. С тревогой и страхом бросились к нам Алис и Эвелин.

– Что происходит? Вы живы? – заторопились они.

– Ничего особенного, всё разъяснилось, – небрежно ответил я.

– А стрельба, крики?

– Мы этот чужой корабль немного попугали, чтобы ушёл. Теперь он уже далеко.

– Томас, что у тебя с бровью?!

– Да это всё Бэнсон.

– Бэнсон, что такое?

Носорог поперхнулся, выпучил глаза, виновато пожал плечами.

– Дёрнул за мачтой верёвку, а я на этой верёвке стоял,– обиженно сказал я. – Вот лбом в мачту-то и въехал. Ты, Эвелин, дай мне чего холодного приложить, не то, чувствую, шишка будет.

Я прилёг, прижал мокрый платок ко лбу, понимая, что вовремя спрятал, что всю его правую сторону разнесло.

– Ну а есть мы сегодня будем?

Женщины поспешно отправились на кухню, я же подошёл к Клаусу.

– Как они здесь?

– Ничего не подозревают, я их заговорил. А наверху, мне чувствуется, дело было серьёзное.

– Почему мир такой жуткий, Клаус? Почему я должен шевелить мозгами, чтобы убивать одних людей и сохранять других? Кто придумал эти дикие законы?

Меня трясло. Голос срывался.

– Бэн! – позвал я. – Дай скорее глотнуть джина. Не хватало мне ещё истерики!

Подошёл Носорог, протянул мне бокал. Я взахлёб, как воду, выпил. Сменил компресс.

Вошёл Стоун, молча встал у двери.

– Что на палубе, капитан?

– Порядок.

– Всё убрали?

– Убрали всё. Носим в вёдрах уксус, с камбуза, горячий. Палубу отмываем.

– Нужно сделать так, чтобы женщины, выйдя наверх, ничего не заметили. Очень прошу, проследи лично.

Стоун кивнул, ушёл. Притопал, пыхтя, Дёдли, сел на край дивана.

– Вся команда гудит, Томас, что “Дукат” заговорённый. Не поверишь – у нас все целы. Все!!

– Галеон ещё видно?

– Уже почти нет, разве что в трубу.

– Тогда что же, острого и горячего?

– Ха-ха, не слишком ли часто?

– Не от нас зависит, Давид, не от нас. А скажи-ка ты мне, почтенный мой друг, каким чудом на “Африке” у тебя оказалась такая партия новеньких пистолетов?

– Ты не поверишь, Томас, причина тому – жадность. Нет, не моя. Вёз для продажи, по долговременному контракту, а когда привёз, то покупатель, считая, что деться мне некуда, уменьшил цену.

– Сильно уменьшил?

– Нет, незначительно, но оскорбителен сам факт. Оружие новейшее, надёжное поразительно. Даже под проливным дождём стрелять можно. И на него уменьшают цену! Я разорвал контракт, а пистолеты прибрал до лучших времён. Они и наступили.

– А вот эта металлическая сеть в моём трюме, её-то ты для чего купил?

– Краболовки.

– Что-что?

– О, тут и секрет, и расчёт особый. Мастер режет сеть на квадраты и делает из них ловушки для крабов. И, к примеру, если сеть ты берёшь на мануфактуре за сто фунтов, то краболовки, которые из неё выходят, продаёшь за четыреста. Помочь посчитать разницу?..

Мы ужинали, беспечно болтали, хлестали джин и почти не пьянели. С “Африки” вызвали часть матросов Давида – управлять такелажем “Дуката”, а свою команду я отправил в кубрик отпраздновать событие.

– Томас,– негромко сказал мне Стоун.– Надо бы тебе к команде сходить. Представь только, как они будут рады. Смерть-то в глазки каждому заглянула, одной красочкой всех пометила, – и тебя, и последнего из матросов, – как равных. Ты и зайди к ним, как равный. Они твоё уважение надолго запомнят.

Я согласно кивнул, и мы потопали вниз, на бывшую пушечную палубу. И были встречены грозным, торжественным рёвом. Тесно было в кубрике, в который втиснулась вся команда. Многие матросы, с кружками в руках, стояли у стен возле самых дверей. Но все они задвигались, ещё больше теснясь, освободили для меня, Бэнсона и Стоуна местечко у единственного стола. Пронеслось несколько торопливых приглушённых фраз, и несколько матросов выступили вперёд.

– Молодого абордажного церемониймейстера, – прогудел кто-то из самых старых матросов, с сединой в длинной, свитой в кучку косиц бороде, – капитана Томаса Лея приветствуем древней шенти [70].

С нескольких сторон раздалось негромкое торопливое прокашливание; теснясь и толкаясь, матросы произвели какие-то, очевидно, понятные им, перемещения. Кто-то распоряжался:

– Басы, басы в середину!

Затихли. Взяли секундочку неожиданной тишины. И вдруг слаженным, многоглоточным хором, словно тяжёлую бочку по гулкой палубе, прокатили медленную строку:

Есть твой дом на земле…

Начиная с очень низкой ноты и плавно возвышая голоса к последнему слогу. Отчётливо, протяжно и грозно. С интонацией утвердительной, словно открывали начало какой-то суровой истории или легенды. И в том же точно звуковом строе продолжили странный рассказ:

Есть в нём хлеб на столе…

А вот третью строку положили иначе, всё начало пропев высоко, на предпоследнем слове сильно уронив звук вниз, и к конечному слогу снова возвысив:

Но тебя всё зовёт рокот моря!

И, как бы вернувшись к началу, в знакомом уже строе раскатили вторую половину куплета:

Будто в синей дали,

Далеко от земли

Тебя манят и радость и горе.

Снова мгновение звенящей тишины, торопливый и хриплый, в полсотни глоток, вздох – и уронили припев, в одно слово, ниже низкого, на пределе возможного низкого:

О-о-о-о-ох…

Тугая, невидимая волна вдавилась в потолок и стены, едва слышно, но отчётливо, явно, скрипнули плотно пригнанные, на шпунтах, палубные доски. Шевельнулись волосы у меня на макушке. Снова секундочку взяли, – для вдоха, – и проревели опять:

О-о-о-о-ох…

В висящем возле дверей фонаре лопнуло и осыпалось вниз боковое стекло.

По коже у меня ещё не перестали бегать невидимые колкие паучки, а под низким потолком матросского кубрика катился второй куплет:

Крикнет птица в ночи,

Промелькнёт свет свечи, —

Ты не спишь, ты покоя не знаешь.

Волны мчат никуда,

Но живёшь лишь, когда

Вздёрнешь парус и ветер поймаешь.

И снова – плотная, пропетая невероятно низко, смесь горя и ярости:

О-о-о-о-ох…

Я не запоминал слов и даже не совсем вникал в смысл. Я дрожал, прикасаясь, как пальцами, всею поверхностью кожи, к осязаемому существу – тугому трепету звука.

Звёзды выставят путь,

Поплывёшь как-нибудь,

И не ступишь ты больше на сушу.

Будешь трезв или пьян,

Заберёт океан

Твоё тело, а Бог – твою душу…

Допели.

В фонаре не осталось ни одного целого стекла.

Стоявшие в середине обладали настоящими, дарованными голосами и, судя по всему, давно и хорошо спевшимися. (Откуда взялись они здесь, бывшие моряки, и совсем недавнишние ещё грузчики? О-о, каких людей навыхватывал из портовой мадрасской толпы приметливый Стоун!) С нелепой, намотанной на лоб чалмой я сам себе казался карликом перед этой гремящей под низким потолком мощью. Из головы как ветром вымело хмель. Я немо стоял, вцепившись закостеневшими руками в отвороты своей, такой же, как и у всех здесь, грубой матросской куртки.

– А сейчас, мистер Том, – сказали из толпы матросов, – позвольте соблюсти старинный морской обычай.

Ещё больше, хотя, казалось, больше уже и некуда, стеснились матросы, освободили стол, за который уселся один только человек. В руке у него был острый широкий тесак.

– Ох ты-ы!.. – изумлённо протянул стоящий за моей спиной Стоун. – Это же…

– Что такое? – не оборачиваясь, скованными устами, спросил я его.

– Слыхал я об этом, мистер Том, но сейчас увижу впервые.

– Да что же?

– Большой капитанский коктейль.

– Коктейль? Пить, что ли?

– Нет, не пить. Смотрите, мистер Том, смотрите. Вот уж не ожидал!