Евсеев внимательно смотрел на него. Он честно старался вспомнить, он даже оперся локтями о стол и помассировал указательными пальцами лоб над бровями. И, кажется, вспомнил.

— Да, — сказал Евсеев. — Что-то такое припоминаю. Пойми, я тут просто…

Он поводил руками в воздухе, как бы извиняясь за то, что сидит в своем кабинете на Лубянке, за стандартным столом из серой ДСП, с тремя такими же стандартными стеллажами и портретом президента на стене, а не в каком-нибудь подземном бункере, где каждую минуту случаются чудеса.

— Значит, ты считаешь, что все это дело рук тех самых… карликов?

— Да, — сказал Леший и посмотрел на него.

— Хорошо. Карлики. Они там живут как бы… Размножаются. Вырезают какие-то народные орнаменты на опорных сваях и приносят друт друга в жертву… Кстати, что там с этим идолом? Что он в руках держит? Не автомат, случайно? И у него что-то похожее на звезду вырезано, мне показалось…

— Да, — сказал Леший.

— Пентаграмма. Выходит, они еще и сатанизмом увлекаются, эти твои карлики. Карлики-сатанисты.

— Мне нас… — Леший замолк и поправился: — Мне все равно, что там вырезано. Это не мы с Рудиным вырезали. В общем…

Его лицо приняло обычное железобетонное выражение.

— Я вижу, ты мне не веришь.

— Верю, — сказал Евсеев. — Я помню, ты мне рассказывал про карликов. И я верю, что ты что-то такое видел… Потому что я знаю тебя. Но другие… Огольцов, например. Толочко. Они не знают.

— Ну, и что с того? — хмуро отозвался Леший.

— Они — начальство. Твое и мое, товарищ майор, — напомнил Евсеев'. — Наше дело доложить, их дело — принимать решения.

Леший выпрямился, привычно почесал шею под воротником непривычной сорочки.

— Они, блин, такого дерьма разведут вокруг этого капища!.. — с тоской произнес он. — Вот честно: лучше бы я ничего никому не говорил! Молчал бы, как рыба об лед! И Рудину наказал бы держать язык за зубами…

— Это было бы сокрытием улик. Должностное преступление.

— Ну, какие улики? Вон, в Папуа-Новой Гвинее, в джунглях, там до сих пор друг друга жрут, костями на там-тамах играют — и ничего!

— Папуа-Новая Гвинея не входит в юрисдикцию ФСБ.

— Да ё-моё! Ну… — Леший хотел сказать еще что-то, но только махнул рукой.

Евсеев посмотрел на часы. Честно говоря, он не понимал, что Лешему здесь не нравится и к чему весь этот шум.

— Так, — сказал он. — Фото есть. Образцы взял?

— Рудин целый пакет приволок костей этих, сразу в лабораторию снес… — нехотя произнес Леший.

— Рапорта готовы?

Леший молча достал из папки пачку исписанных листков, положил на стол.

— Все написали, как есть?

— Как всегда, — буркнул Леший, но, поймав красноречивый взгляд начальника, поправился: — Да нет, серьезно. Правду, и ничего кроме правды.

Евсеев взял бумаги, воткнулся в них взглядом.

— Рапорты, отчеты… как, блин, в канцелярии, — проворчал Леший. — Ох, чувствую, будет из всего этого болыпая-преболыпая гадская шкода!

— Ничего не будет, — медленно произнес Евсеев, продолжая читать. — Впрочем, как знать. Помнишь, года два назад каких-то «хоббитов» открыли — тоже в Океании, кажется, где-то рядом с твой Новой Гвинеей?

Он оторвал глаза от рапорта.

— Научная сенсация. До сих пор ученые копья ломают. Так что… Может, наоборот — прославишься.

— В гробу я видел такую славу…

— Погоди, а это что? — Евсеев приподнял брови и прочел: — «На отметке два-триста зафиксированы множественные следы босых ног, которые неожиданно появились и так же неожиданно оборвались…»

Леший устало махнул рукой.

— Ерунда это все, Юра. На самом деле есть тысяча объяснений таким следам… Если, конечно, принять во внимание мою версию о том, что под землей обитают эти хреновы карлики, а не делать вид, что я Шахерезада и мне приснился сон…

— Но ведь они как-то странно обрываются, ты сам пишешь об этом, — сказал Евсеев слегка раздраженно. — И берутся тоже неизвестно откуда… Ведь до отметки два-триста их не было, я так понимаю?

— Ерунда, — повторил Леший и стал загибать пальцы. — Часть тропинки могли затоптать — раз. Их могло просто смыть водой в период дождей, там ведь сыро и с потолка капает — это два. Кстати… надо будет в следующий раз глянуть повнимательнее, сдается мне, что тропинка становится видимой на таких небольших возвышенностях, что ли… Но вот чему я никакого объяснения найти не могу — это стуку этому, тарахтению. Читал уже?.. Тах-тах, тах-тах! Что там такое, кто такой — хоть убей, не пойму!

Евсеев ничего не сказал, сложил бумаги, спрятал в папку и убрал в стол.

— Таинственные следы, таинственные стуки, таинственные кости, — сухо произнес он после паузы. — Прямо не знаю, как это назвать. Путешествие Орфея в царство Аида какое-то… Но о главной цели своих поисков ты хотя бы помнишь?

— Помню, — так же сухо ответил Леший. — Никаких следов Хранилища на исследуемых участках не обнаружено. Чего не было, того не было, товарищ майор.

Евсеев вздохнул.

— И это плохо. Определите наиболее перспективный сектор для поисков и ищите. Хоть каждый день по две смены!

— Есть, товарищ майор! — ерническим тоном сказал Леший. — Так точно, товарищ майор!

«Минус двести». «Старая Ветка»

По ту сторону Великого Разлома все оставалось так же, как и на этой: глинистый грунт с известняковыми наростами, старые стальные сваи, запах метана и гнили. На самом деле, сходство было кажущимся. Берега Великого Разлома на реке Времени разделяли целых полвека, и принадлежали они двум разным эпохам. На одном берегу — олигархо-анархический капитализм, на другом — строгий казарменный социализм. На одном — разгуляй-веселое, безоглядно-похмельное существование, вакханалия вседозволенности и открытого расхи- тительства, торжество полуграмотных нуворишей всех мастей, рост цен на ЖКХ, локальные конфликты, теракты и манифестации на Триумфальной и Манежной площадях; а на противоположном берегу уверенно шла, твердо шагала по образцовой столице размеренная трудовая жизнь, где перевыполнялись планы, победно завершали пятилетки, дружинники давали укорот немногочисленным хулиганам, а про теракты никто и слыхом не слыхивал, и где календарь остановился на числе 1959, Так что никакого сходства в берегах реки Времени не было, скорее наоборот. Как в кривом зеркале.

В это зеркало, правда, никто не смотрел. А может, и смотрел, но ничего не видел. Даже обладавший «шестым подземным» чувством майор Синцов, когда настиг Амира у самого края Великого Разлома, даже он не заметил нескладный силуэт во мраке на той стороне.

Ничего удивительного в том нет: что-что, а прятаться Башнабаш умел. Хотя был он бледен земляной, личиночной бледностью, но темнота, в которой он жил уже почти шестьдесят лет, пропитала его насквозь. Он сам состоял из темноты, и потому растворялся в ней безо всякого труда, словно какая-нибудь прозрачная амеба в воде. Если он не желал, чтобы его видели, то его и не видел никто. Даже майор Синцов, тем более, что когда он преследовал Амира, ему было не до этого.

В тот раз Башнабаш просто стоял в десятке метров от Разлома, наблюдая, как два чужих бойца борются за жизнь, и ничего не предпринимал. Видел, как один из них одолел второго, как сказал ему что-то, а потом сбросил в пропасть. Слов Башнабаш не разобрал. Скорее всего, это были американцы. Или немцы. Пришельцы, одним словом.

Когда берег Разлома опустел, он придвинулся к самому краю, встал на четвереньки и потянул носом. Пахло табаком — не нашим, заграничным, пахло мужским потом, порохом, кровью. И еще теплой влагой с верхних горизонтов, которая легче, мягче и маслянистее, чем вода во владениях Башнабаша. Он свесил голову в пропасть и, терпя жар, принюхался снова. Видеть здесь он ничего не мог уже много лет, с тех пор как разрядились фонари, а глаза его стали прозрачными и из- за выцветшей радужки походили на два вареных яйца, и толку от них в темноте было ровно столько же. Однако острое обоняние и то новое, развившееся в нем за время подземного существования, что сам Башнабаш называл «щупанцами», делали его зорче многих людей. Он определил, что труп пришельца находится далеко внизу, метрах в восемнадцати, он застрял в одном из узких горячих сужений, где через пару суток от него останутся только одежда и распаренные белые кости. Все это Башнабаш знал так же точно, как если бы воспользовался оптикой ночного видения.