— А зачем же ты от них уезжала?

Она наклонилась, обула красные панталетки с от­крытыми пальцами, выпрямилась, подошла к Евсееву, обняла и уткнулась в плечо, так и не показав глаз.

— И к родному мужу. Вот так.

Странная история. В ней не было никакой логики.

— Зачем же было лететь за тридевять земель, чтобы потом лететь обратно?

Евсеев посмотрел на нее. Лицо осунулось, под глаза­ми круги.

— Надо же было самой убедиться, что Тюмень — сто-, лица деревень...

— Ты же говорила, это столица нефтяных королей...

— Туда в войну перевезли труп Ленина из мавзолея, он хранился в сельхозакадемии. Потому что он — гриб. А Тюмень — самое тоскливое место во всей Сибири. Да­же во всей вселенной.

— Не надо про Ленина и про грибы. Не заговаривай мне зубы. Что там случилось?

— Нефтяные короли достали. Хотя и Пупырь не луч­ше, если честно... Слушай, у тебя поесть ничего не бу­дет? Весь день моталась, некогда было, а в самолете вы­рубилась, едва села в кресло.. .

— Твои любимые рыбные палочки, — сказал Евсеев.

Она кивнула.

— Хоть что угодно! А коньячку можно?

Евсеев надел тренировочный костюм, посмотрел на часы: половина шестого. Пошел умываться. Когда вы­шел из ванной, на кухне уже играло радио, скворчало масло в сковороде и клубились густые ароматы отдела Полуфабрикатов. Он захватил из бара бутылку «Юби­лейного» и пару бокалов.

— Что случилось, Марина?

— Да ничего особенного... Собралась всякая толсто­пузая шелупень, с перстнями на каждом пальце да на­глыми рожами. Пупырь с ними заигрывает: тю-тю, тра-ли-вали... Вкусно, Юр. Еще хочу...

Она выложила со сковороды то, что осталось, подня­ла бокал с коньяком.

— В общем, дорогой мой, несравненный мой муж! — объявила она торжественно. — Хочу выпить за тебя. По­тому что... Во-первых, потому что мы расстались как-то нехорошо. Многое осталось недосказанным. Во-вто­рых, потому что в общем и целом ты оказался прав: на­до кончать с этими подтанцовками. Я признаю свое по­ражение, выбрасываю белый флаг и готова хоть завтра идти в Академию хореографии, нести доброе и, как там говорится... вечное. Уходить в восемь, приходить в пять. Танцевать для мужа голой под сенью семейной люстры...

— Не просто танцевать, — сказал Евсеев.

— Хорошо. Буду раздеваться и делать все остальное.

— Не только. Ты родишь ему ребенка.

Она задумчиво посмотрела в бокал, будто из янтар­ной глубины ей должны были подсказать ответ.

И рожу ему ребенка, — нараспев повторила она. — Мальчика. Четыре кило пятьсот. И все у нас будет хоро­шо.

Она едва пригубила коньяк, отставила бокал в сторо­ну. Евсеев смотрел на нее. Ему казалось, она вот-вот расплачется.

— Что произошло, Марина?

— Ничего. Почти ничего. - Она попыталась улыб­нуться. — Устала просто... как лошадь. С Пупырем раз­ругалась... Ты не будешь против, милый, если я станцую тебе в другой раз? А пока что просто приму душ и зава­люсь спать?

— Я буду просто вне себя, — сказал Евсеев, изобра­жая полное спокойствие. На самом деле внутри у него все кипело. — Мебель порублю в щепки.

— Вот и прекрасно. Мне нравятся темпераментные мужчины.

— Там хватало таких, да? - не удержался он.

— Там не хватало тебя, Юра.

«Опять уклонилась от прямого ответа. Но из того, что сказала, - ясно: да, там хватало темпераментных мужчин, но мужа не хватало, что заставляло верную же­ну страдать и нестись ночью через всю страну...»

Марина встала.

— Пойду выкупаюсь. Ты знаешь, что после войны тюменских уличных котов ловили и отправляли спец­рейсом в Ленинград? Спасать Эрмитаж от крыс. Я всю дорогу думала над этим и не могла понять, почему именно тюменские коты им понадобились, что в них такого особенного. Есть ведь гораздо ближе города... Думала, что это типа как рижский ОМОН, головорезы такие...

«Хватит пи..деть!» — хотел крикнуть Евсеев, но сдер­жался и спокойно спросил:

— Откуда ты знаешь про рижский ОМОН?

— Мы же жили в Риге с родителями. Ты забыл? Прав­да, я тогда была маленькой...

— И к чему ты рассказываешь мне про котов? Или больше не про что?

— Не знаю. Наверное, по животным соскучилась. Во, слушай. Привези мне Брута, а? Сегодня. Я так по нему соскучилась, по черту лохматому. Вот проснусь, а Брут уже здесь — здорово, правда?

Последние слова она прокричала уже из ванной, под шум воды. Евсеев посмотрел на бокалы с коньяком — оба остались почти нетронуты. Он встал , пошел в при­хожую, взял ее сумочку, открыл и вывалил содержимое на пол. Среди обычной женской ерунды, которая име­ется в любой сумочке, на паркет упали две пачки тысяч­ных купюр, перехваченных аптечной резинкой. Все стало ясно! Другие аптечные резинки она выбросила, а деньги - вот они... Это и есть уликовый материал, неда­ром Мигунов перед попыткой ухода сжег несколько миллионов, да и Толмачев [2]сжигал доказательства изме­ны, только резинки почему-то оставил, по ним и сосчи­тали уничтоженную сумму.

Держа пачки в руках, он пошел в ванную, постучал в дверь и тут же понял, как это глупо: надо было выбить с разбегу защелку!

— Открыто.

Она стояла под душем, вода покрывала тонким сло­ем маленькие груди, огибала пупок, скатывалась на вы­бритый лобок и стройные ноги, гладкая кожа сверка­ла... Левая рука прикрыла правое Предплечье, в широко раскрытых глазах плескалась растерянность.

— Это не мой деньги...

Юра подошел вплотную, хлестко ударил по лицу сначала одной пачкой, потом другой. Одной - другой. Одной — другой... Пачки растрепались, купюры плани­ровали в ванну, намокнув, забивали слив...

Марина закрыла лицо ладонями. На правом пред­плечье синели овальные пятна: следы от сдавления пальцами — классика судебной медицины.

— Это деньги труппы, Пупырь передал в кассу!

— И это тоже Пупырь?! — он показал на синяки. - Или они тоже не твои?

Она заплакала и опустилась в ванну.

— Кому ты заговаривала зубы?! Ты забыла, что я не Пупырь?! Выкладывай все, иначе хуже будет!

Юра не представлял, что может быть хуже. Сердце бешено колотилось и грозило проломить грудную клет­ку. Хуже всего мог быть только инфаркт. Он знал такие случаи.

Марина сидела среди мокрых денежных купюр, об­хватив руками колени, и, всхлипывая, смотрела куда-то вниз.

— Говори! И в глаза смотри, в глаза!

Она не подняла голову и ответила не сразу.

— Они все шлюхи, вышедшие из стриптиза, — произ­несла она наконец. — Он специально набирал именно таких.

— И что? Он заставлял вас...

— Нет. Никто никого не заставлял. Просто все хоте­ли заработать бабок. Все были в курсе. Даже областная администрация... В смысле, мужики из администрации. Это так, полуофициально. Вечерний концерт в филар­монии, а потом до утра — шансон с голыми задницами на столах, в дачах и саунах...

— Я же с самого начала говорил тебе, что так и будет!

— Я не знала, что задумал Пупырь, когда поняла, уже было поздно... Но я ни с кем не спала... Вот синяки, это меня тянул один... Но я вырвалась...

— А деньги откуда?! Дура! Тупица! Не говори мне, что это в кассу, а то я не знаю, что с тобой сделаю!

Марина вздохнула, умылась, выключила воду.

— Да, это не в кассу, — мертвым голосом сказала она. — Но пойми, я могла доработать до конца, поло­жить деньги в банк, и ты бы ничего не узнал! Там долж­на была набежать большая сумма. Но я почувствовала, что не могу, это все не мое! И с этим покончено...

— Неужели? Большая радость!

Она шмыгнула носом и виновато посмотрела на него.

— В конце концов, у меня есть муж. Я поняла, что он самый лучший. Ты ведь меня не бросишь?

Некоторое время Евсеев стоял молча, в тяжелом раз­мышлении. Потом стал стаскивать тренировочный ко­стюм.

—Посмотрим на твое поведение, — буркнул он. - Давай, становись!

Брут мел хвостом по паркету и пускал радостные слюни, что было на него совсем не похоже. Значит, зна­ет, что за ним пришли... На обеих передних лапах у не­го красовались повязки из эластичного бинта.