После этого он перестал отпираться, дал призна­тельные показания и даже как-то оживился. Через два месяца после неудавшегося побега Мигунова бывший старший следователь Воронов был осужден на десять лет... Кстати, в один из дней, предшество­вавших оглашению приговора, его дочь Ульяна Воро­нова тоже попала в поле зрения судейской коллегии. Только то были судьи третьего тура областной олим­пиады по математике, которые единогласно присуди­ли девочке первое место. Один из членов коллегии связался с матерью Ульяны и убедил ее переехать вместе с дочерью в Иркутск. Там Ульяна-Улька посту­пила в шестой класс физико-математической гимна­зии при университете и с головой окунулась в работу над решением уравнений Навье-Стокса и прочих за­гадок тысячелетия...

А Воронов первые годы в колонии все ждал письма от какой-то необыкновенной женщины и многозначи­тельно намекал товарищам по несчастью, что за ним стоят некие могущественные силы, которые вскоре ос­вободят его: выкупят или устроят побег. Но зеки только смеялись: дескать, за кем стоят какие-то силы, те сюда не попадают...

Вначале все шло хорошо. Агент Слава — оператив­ный псевдоним «Тритон» получил пять лет строгого ре­жима. Семаго, с учетом явки с повинной, чистосердеч­ного раскаяния и содействия следствию, отделался тре­мя годами условного осуждения. Конечно, в большей мере здесь сказались смягчившиеся нравы нового вре­мени: шпионы прошлых лет, несмотря на раскаяние и помощь следствию, однозначно отправлялись «на лу­ну». В зале суда Семаго пытался задушить Славу, кон­войные еле сумели оторвать его руки от горла связника. «Я тебя дождусь, сука! - пообещал Семаго. - Пойдешь вслед за Наташей!» Он действительно перестал пить, делал по утрам зарядку и бегал трусцой. Больше того, достав из тайника свой «Браунинг», он расконсервиро­вал его, тщательно смазал и стал упражняться в быст­ром извлечении и прицеливании. То ли он действитель­но ждал Славу, то ли придумал себе отвлекающее от тя­гостных дум занятие.

Родиону Мигунову предъявили обвинение по ста­тье 276-й — «Шпионаж», в победных репортажах га­зеты написали, что разоблаченному шпиону грозит, как минимум, десять лет. Однако, несмотря на все усилия следователя Косухина, доказательная база по­лучилась довольно хлипкой. С современных пози­ций, разумеется.

Ведь никаких материалов с грифом «секретно» или «совершенно секретно» у него не обнаружили, оружия или специальной шпионской техники — тоже. Даже средств шифрования и тайнописи при нем не было. Были только показания Семаго и «Тритона», которые изобличали Родиона как агента зарубежной разведки. Для 1970 или даже 1990 года этого было бы вполне до­статочно, но за окнами Дома 2 бушевал разнузданный, беспредельный и всепрощающий 2010-й. К тому же Родик был не простым российским гражданином, заби­тым и никому не нужным.

На очередной сессии парламентской ассамблеи Со­вета Европы депутат от Франции выступил с докладом, в котором подверг острой критике российскую правоо­хранительную систему, затравившую в сибирской тюрь­ме политзаключенного Сергея Мигунова, а теперь взявшуюся за его сына — талантливого юриста, право­защитника, эксперта Комиссии по правам человека, и, между прочим, французского гражданина! Опять вспыхнули дебаты, опять приняли резолюцию о недо­пустимости «психологической казни»... Кроме того, во­прос о Мигунове-младшем было решено обсудить на специальном заседании Европейского Совета в присут­ствии глав государств-членов, где наверняка разразил­ся бы громкий международный скандал.

В общем, в один прекрасный день Огольцов вызвал Евсеева, который отвечал за оперативное сопровожде­ние расследования.

— Ну, что, опять просрали дело! Где железные доказа­тельства? Где уликовые материалы? Приходится пре­кращать за недоказанностью обвинения!

Майор вздохнул.

— Так что мне, в Парижской штаб -квартире ЦРУ его личное дело изымать? С собственноручной распиской? Раньше таких доказательств хватало. А сейчас и его па­пашу бы не осудили...

— Хватит умничать! — замнач пошевелил сердито бровями. — Принесешь извинения и лично проследишь за процедурой депортации!

Родион Мигунов провел в следственном изоляторе на Лефортовском валу ровно 55 дней, после чего был препровожден в Шереметьево и посажен на самолет, следующий в аэропорт Шарля де Голля. Евсеев лично присутствовал при этом и даже сказал негромко на про­щанье:

— Еще раз сунешься сюда, сволочь, пожалеешь.

Никаких извинений он, конечно, приносить не стал.

Но Родиону они были и не нужны. Когда «Боинг» поднялся в воздух, он перешел в первый класс, заказал бутылку «Джони Уокера — голубая марка», сто граммов черной икры с тостами и стейк средней степени про­жарки. В таких случаях все оплачивала Фирма, и ему это нравилось. Он впервые ощутил прелесть дорогого сорта виски, который когда-то любил его отец. Он впервые напился, и это ощущение ему тоже понрави­лось. Нервы расслабились, пережитые невзгоды ото­шли на задний план, и только одна не отпускала.

— Царствие небесное, папа! — сказал он, опрокиды­вая очередную порцию жгучей ароматной жидкости. — Я отомщу за тебя!

Такие слова он тоже произнес впервые.

Потом, наклонившись к иллюминатору, погрозил кулаком белым, напоминающим клочья ваты облакам.

— Сам ты сволочь!

Кому была адресована последняя фраза, оставалось только догадываться.

Самолет на Париж вылетел в 00-10, домой Евсеев вернулся во втором часу ночи. Прежде чем зайти в подъезд, он по привычке поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. И сразу понял - что-то произош­ло. В кухне горел свет. Только не электрический жел­тый, а — красный, неровный, тревожный, какой-то по­тусторонний свет, словно там что-то тлело или пылало, или кто-то бродил по квартире с фонариком, прикры­вая его рукой.

Воры. Убийцы. Пожар. Этого еще не хватало!

Не помня себя, Евсеев поднялся на этаж, пробежал через тамбур, опрокинув соседский велосипед, сунул ключ в дверь, распахнул...

— Маринка! — крикнул он с порога.

Было темно, но спокойно. Откуда-то раздавалась не­громкая музыка и пахло... Черт. Пахло чем-то вкусным. Отбивными.

Евсеев открыл дверь кухни и увидел Марину, мирно сидящую за накрытым столом. На столе горели свечи, стояла супница с торчащей наружу ручкой половника, на широком блюде в центре стола высилась горка из от­бивных котлет, вокруг какие-то салатницы, соусницы... Бутылка красного вина. Фужеры. Звучал ее любимый оркестр Марио Ланца. Марина была одета в роскошное синее платье, которое она когда-то купила для кастингового прогона в группу Пупыря. Она смотрела на Ев­сеева и даже еще нё улыбалась, просто лицо у нее было такое, будто она готова улыбнуться при первой малей­шей возможности.

— Что случилось? — удивленно поинтересовался он.

— Ничего, - сказала она. - Поздний семейный ужин. При свечах.

— Почему? — тупо спросил Евсеев.

Марина улыбнулась. Нет, скорее даже рассмеялась.

— Во-первых, потому что я успешно прошла собесе­дование и со следующей недели набираю собственный класс в «Ахушке»...

— Где?..

— Академии хореографии. Пора бы знать, дорогой. Во-вторых, потому что у «комитетских» жен принято ждать своих мужей с работы. И кормить их ужином.

Евсеев выставил вперед руку.

— Погоди. Я не понял. Ты ушла из «Синего барха­та»?!

— Да. Завтра там будет танцевать уже другая девушка. И вообще... - Марина встала. - Я думаю, хватит пока что разговоров.

Она помогла опешившему Евсееву снять куртку, уса­дила за стол, налила бульон из супницы, положила кот­леты и салат. Наполнила бокалы,

— А в-третьих... — сказала она.

— Так есть еще «в-третьих»? - насторожился Евсеев.

— Конечно. И это самое главное. В-третьих, у нас бу­дет ребенок.

Евсеев поставил бокал.

— Шутишь, — сказал он.

— Пять тестов, Юра. Пять — единогласно. Ошибка исключена.

«Прямо как в кино, - подумал он. - Но кино на ма­жорной ноте заканчивается, и зрителям кажется, что у героев так прекрасно и будет всю жизнь. А в реальнос­ти настроения меняются, да и отношения тоже...»