Хотели придумать наименования, но решили, что обезьянничать не стоит.

Предстоящий бой казался обоим забавой. Каково же было удивление друзей, когда вместо большой флотилии противника они увидели поджидающих их на поверхности заливчика три малюсеньких, примерно с палец величиной кораблика: «Капитан Флинт», «Бен-Ган» и «Веселый Роджер».

Сосновую кору Мишка и Владька тоже заменили на дерево, деревянные мачты — на гвозди, но количество кораблей и размеры их были оскорбительно ничтожными.

Исходя из условий: любое оружие (то есть любая палка, любой камень) — приятели допускали, что Владька явится с духовкой, но чтобы такое…

Этот бой был первым неслыханным и на всю жизнь последним неслыханным позором адмирал-генералиссимуса.

Сначала в залив полетели комья земли, камни, случайно оказавшийся под рукой кирпич, но, поскольку бросать издалека было утомительно, с молчаливого согласия разом нарушили границы дистанции и все вместе: противники, зрители — устремились к берегу…

Трещали, раскалывались надвое, переворачивались корабли адмирал-генералиссимуса: сначала вверх днищем, потом опять мачтой вверх, потом опять вверх днищем…

А крошечные пиратские обломыши только ныряли под тяжестью камней и опять выскакивали на поверхность, дразня своим костлявым флагом.

Только «Веселого Роджера» Никита прихлопнул здоровенной каменной плитой и то, наверное, благодаря тому, что плита уволокла его за собой на метровую глубину, да там и прижулькнула ко дну.

Ровно через десять минут на поверхности залива остались плавать лишь обломки и днища огромной флотилии адмирал-генералиссимуса, а между ними спокойно дрейфовали два мокрых флага победителей…

Светка, встряхивая своими желтыми волосами, заливалась от смеха. Кучерявая Кравченко подхохатывала ей…

Петьке хотелось кинуться на абордаж и довершить бой в рукопашной, но это значило бы признать свой позор, и он удержался…

Как объяснил потом Никита, Мишка и Владька, вместо того чтобы пилить громоздкие дощатые корабли, вырезали из сухого корневища три маленькие лодочки, установили на них мачты, а затем вбили в днище каждой по гвоздю с грузом, длиннее и тяжелее, чем мачта… Благодаря этому противовесу, если даже умышленно перевернуть корабль, он возвратится в нормальное положение.

— Техника, — заключил Никита. И вздохнул: — Ничего не скажешь…

Петька поглядел с укоризной. Думать-то все-таки обязан был не он, Петька… Для чего иметь голову как шар, если не думать…

Решающая битва была долгой и безрезультатной. Она продолжалась часа три с лишним. В итоге утомительно упорного бомбометания противники достигли только того, что выгнали все свои корабли из залива. А когда течение подхватило две маленькие эскадры, ни адмиральцам, ни адмирал-генералиссимусовцам ничего не оставалось делать, как обессилевшими подняться наверх, где у кромки обрыва сидели зрители, и сесть рядом.

Низкое заходящее солнце косыми лучами золотило желтую поверхность Туры, и увлеченные откатным течением на середину реки шесть игрушечных лодчонок казались на волнах ряби настоящими бригантинами, пробивающими себе дальнюю тяжелую дорогу в штормах.

Они плыли в одном строю, и уже нельзя было разгадать, где синий, где черный флаг… Река не двигалась, река стояла, а они упорно все шли и шли вперед… Пока не сделались шестью едва приметными за рябью точками у поворота…

И все замолчали почему-то: и Светка, и Кравченко, и Мишка, и Владька, и Петька, и Никита, и даже Колька тетки Татьянин… Потом Светка сказала:

— Куда они приплывут, мальчики?.. — Никто не ответил ей. А она ни с того ни с сего радостно вздохнула. — Вот надо было и вчера так — отпустить их много! Ведь хорошо?..

Солнце коснулось диском черно-синего леса на краю земли. Петька неожиданно поднялся.

— Ладно, — сказал Петька. — Кому что…

И Никита поднялся вместе с ним. И потому, как Петька сказал «кому что», никто не засмеялся. Никто не мог понять, что он хотел сказать этим, но было ясно, что это не просто слова. Эра корабельных войн кончилась. Никиту и Петьку ждали более трудные дела.

Первое сообщение из Свердловска пришло ровно через десять дней после того как друзья отправили свой запрос на имя Товарища Председателя Горсовета.

Но за несколько дней между боевой ничьей на Туре и сообщением из Свердловска произошло еще два небольших события, которые едва окончательно не испортили настроение как командира энского отряда, недавно произведенного в адмирал-генералиссимусы, так и начальника штаба.

Во-первых, на утро после боя Никита, разбуженный вездесущим Петькой, не успел улизнуть в тайгу, и бабка Алена снарядила их окучивать картошку на огороде. Петька сначала понадеялся, что тяпка у бабки Алены только одна, потом пробормотал что-то насчет хозяйственных забот, которые загрызли его окончательно, но бабка то ли не расслышала про заботы, то ли не взяла их во внимание, но откуда-то из-под вороха сломанных вил, граблей и лопат извлекла вполне пригодную для окучивания тяпку и, грустно охая о чем-то своем, старушечьем, сунула ее Петьке.

Петька даже спасибо сказал от безвыходности, хотя благодарить особо-то и не за что было. Друзья вздохнули каждый сам по себе и, не глядя в глаза друг другу, тронулись на огород, что у опушки, за редколесьем. Попробуй тут разыщи миллионы, когда дыхнуть времени нет…

Никита жил с бабкой, хотя и отец и мать у него были. Сразу после войны его отец навсегда уехал жить в Куйбышев, а за матерью-агрономом через год приехал какой-то дядька с Украины. Мать сказала Никите, что это его новый папа и что они втроем будут жить на Украине. Но Никита отказался ехать и остался с бабкой Аленой. Мать два раза еще приезжала потом, и плакала, и пробовала драться, Никита стоял на своем — и ни в какую. А силой его как возьмешь? Да и вырос уже Никита — брать его силой… Теперь мать с год уже не приезжает. Говорят, у Никиты появился где-то на Украине брат, но Никита говорить об этом не любит и брата не признает. Мать у него красивая, и если бы мать вернулась к бабке Алене — Никита принял бы ее. А вот как быть с братом, он не знает, брата он не принял бы… И мать, и отец присылают им с бабкой деньги. Какой месяц — оба, а какой месяц — ни тот, ни другой. Бабка Алена тогда ворчит под нос, а Никита собирается «тронуться» весной, сразу после школы, в сторожа. Но потом деньги опять приходят, и насчет сторожей Никита так ни разу и не говорил с председателем.

У огорода присели, погрустили немножко. Оно, конечно, когда сделаешь дело, кажется — ерунда, а вот пока не начал, хоть с одного краю возьми его, хоть с другого — все равно конца нет…

Вдруг по дороге, что вела на Туру, появился дядька Филипп, старший конюх, с двумя жеребчиками в поводу — Орликом и Косатым. Борода и усы у дядьки Филиппа прокурены насквозь: у самого рта — желтые-желтые, аж с коричневинкой, а дальше — светлее, борода у него — от груди до ушей. Дядька Филипп сам невысокий, а сапоги размера шестидесятого, и будто не по силам ему эти сапоги — дядька Филипп никогда не поднимает ноги, а волочит, и серый шлейф бархатистой пыли поднимается за ним по дороге. Во рту у дядьки Филиппа цигарка, кепка надвинута до бровей, и он всегда идет будто бы наугад — только и видит, что под ногами у себя. Если у дядьки Филиппа стать на дороге, так он, верно, и не заметит, пока не столкнется. Только стать ему на дороге еще не решился никто. Низок, низок дядька Филипп, а найдет грудью, так прочухаешься в кустах где-нибудь.

Друзья переглянулись и, не сговариваясь, разом сунули тяпки в картофельную ботву.

— Дя Филипп! А дя Филипп! Вы не купать ли Орлика да Косатого?

Дядька Филипп глянул одним глазом из-под козырька, проволок ногой дальше.

— А может, мы покупаем, а? — не отступался Петька, задом двигаясь перед дядькой Филиппом. — Мы ж прошлый раз купали вам, а?

Дядька Филипп остановился, поднял голову, рассеянно поглядел на друзей, будто соображая, что им надо от него. Потом сунул поводок Орлика Петьке, а Косатого — Никите. Никита выхватил из-за пояса дядьки Филиппа скребницу, и в один миг друзья оказались на лошадях. А конюх сделал шаг в сторону, к траве, что была как раз у Никитиного огорода, и сел. Дядька Филипп всегда так. Он и с места не сдвинется, пока друзья не возвратятся назад. Тогда он примет у них уздечки и опять зашагает по пыли в обратном направлении. Цигарку он и не сворачивал, наверное, а как просыпался с цигаркою в зубах, так и пыхтел ею до вечера.