Только здесь Петька немного оживился.

— Как, а?

— Техника, — орудуя веслами, повторил Никита результат своих наблюдений. Потом сказал: — А шпага-то у него, знаешь, это — клееная. Из лыжины, что ли. На вид — тьфу, а крепость…

— Да? — переспросил Петька. — Где же он достал это…

Дернув себя за чуб. Петька помрачнел. Выходит, что и без того трудная победа могла оказаться еще труднее.

Домой Петька пришел уже в темноте. Сунул весло за топчан в сенях.

Мать хозяйничала на кухне. Лампа в горнице едва тускнела, и под кроватью и по углам чернели тени.

Петька взял со стола кружку парного молока, пирог с капустой и только теперь почувствовал голод.

Когда мать вошла в горницу с тарелкой дымящихся галушек в руках, ни молока, ни пирога с капустой уже не было.

— И где тебя носит… — по-всегдашнему запричитала мать. — Нет по-людски чтобы… Одним молоком… На что ж я галушки-то грела?

— Больше не хочу, — заявил Петька. Но чтобы не расстраивать мать, взял ложку и принялся вылавливать тугие галушки. — Много надоила сегодня?

— Где там… — вздохнула мать. Потом спохватилась: — Митька-то прихворнул ноне. Кто же стадо выгонит? Ты бы попас Ягодку завтра. Доить днем не буду…

— Попасу… — пообещал Петька, тут же прикидывая в уме, как совместить эту свою новую обязанность с прочими делами. Хотелось в назидание Мишке за его измену отправиться на днях в путешествие на долбленке. Оставалось доделать немногое: выстругать мачту, сшить парус, уговорить дядьку косого Андрея, чтобы сковал накладку для мачты.

— Да, что-то щеколда расхлябалась у сарайки. Того и жди отвалится… — посетовала мать.

Петька поднялся из-за стола.

— Сейчас сделаю.

— Да чего же сейчас-то? Завтра! — забеспокоилась мать.

Но Петька не любил откладывать хозяйственные дела на завтра. Взял молоток, гвозди, вышел во двор.

Над рагозинской церковью поднималась ущербленная луна.

Двумя десятисантиметровыми гвоздями Петька намертво закрепил щеколду, потом заодно приколотил отошедшую дощечку в заборе.

Мать постелила ему в сарайке. Налила в таз горячей воды. Но так как сама она после этого взошла на крыльцо, Петька лишь для порядка побултыхал в тазу ногами и выплеснул воду на помойку.

— Все, мам…

Мать неслышно вздохнула, но проверять результаты мытья не стала. А Петьке всякий раз, когда она так вздыхала, хотелось тут же заново перемыть ноги или сделать в жизни что-нибудь такое необыкновенное, чтобы любой человек сказал: «Да, не у каждой матери такие сыновья бывают…» Уж кто-кто, а Петька-то знал, что это только с виду мать его неприметная, тихая-тихая будто, — на самом деле второй такой с огнем по земле не сыщешь. Некогда ей шумной быть, вот и вся разгадка. Одно, другое — поработай-ка с ее…

В эту ночь Петька вовсе, кажется, не спал.

Всего и запомнил, как рубаху стаскивал. И вытянуться, кажется, не успел, как проснулся от петушиного крика. Решил, что сдуру петух кричит, и, не открывая глаз, натянул на голову старую материну фуфайку. Но куры всполошились на насесте, заквохтали, а краснобородый Степан Разин, будто назло, подошел к самому Петькиному уху и басом заорал во второй раз:

— У-а-э-хо!..

Петька выскочил из-под фуфайки, запустил в петуха собственными штанами, и сон как рукой сняло. Из чувства мести бросил в краснобородого дурака еще двумя березовыми полешками, отчего залотошило в один голос все куриное семейство, и принялся одеваться.

В щели сарая заглядывало раннее солнце.

Мать спала.

Ежась от холодной росы, Петька махнул через плетень в огород старика Евсеича и задами помчался к Никитиной избе.

Выдернул с Евсеичевых грядок две морковины, отер их ботвой и позавтракал на ходу.

Окно в комнату Никиты было закрыто. Петька осторожно растворил его, прыгнул на подоконник и, прихватив со стола кружку воды, хотел было вылить ее на подушку спящего Никиты. И уже брызнул чуток под самое одеяло, когда спящая фигура вздернулась, и Петька увидел перед собой рассвирепевшую бабку Алену.

— Ты чевой-та, пострел, удумал?! Ты энто откедова тут? Вот я те!..

— Я напиться, бабушка Алена, — торопливо оправдался Петька и для большей убедительности стал энергично глотать противную, застоявшуюся с вечера воду.

— Напиться! Вот я сейчас…

Но Петька не стал дожидаться, когда бабка нашарит ногами под кроватью свои калоши. Приткнув злополучную кружку на сундук возле окна, он тем же путем, как и прибыл, выскочил на улицу.

— Чуру нет на бесенят! Для чо ж люди двери строют?! Ай для красивости?! Или — так?! Де ж энто в окна ходют люди?! Мож, в Германии?! Так мы не германцы, чай!..

Дальнейшее Петька уже не слышал. Он только еще раз сунулся в окно, сказал:

— Извиняйте, бабушка Алена. — И, вовремя увернувшись от полетевшей в окно калоши, исчез.

Оказывается, Никита пристроился спать на сеновале.

Корову пришлось гнать вверх по берегу Туры до переката. Здесь — Никита впереди с веревкой, Петька сзади с двумя парами брюк и длинной хворостиной в руке — кое-как перетащили Ягодку на противоположный берег реки. Глупая животина упиралась, тянула вверх по течению, мотала головой, так что один раз, на том коротком участке пути, где нужно было пробираться вплавь, Никита едва не выпустил из рук натянутый повод, и кто знает, куда после этого вздумалось бы Ягодке направить свои копыта…

Корову, понятное дело, можно бы попасти и на своем берегу. Но просидеть возле нее целый божий день — это еще Кольке тетки Татьянину куда ни шло. А у друзей было достаточно своих забот.

Ягодку решено было предоставить самой себе. Загнали ее на треугольник леса, с одной стороны которого была река, с другой — овраг, а от общей массы тайги этот благодатный клочок отделяла высокая изгородь из колючей проволоки, неведомо зачем и в какие годы установленная лесничеством.

Петька тщательно обследовал изгородь и, чтобы исключить всякую возможность побега, в некоторых местах подтянул ржавую проволоку повыше.

Никита тем временем следил за лодкой.

Совершив традиционный крюк — через лес и болото, предприимчивые пастухи скоро добрались до камышей, от которых двадцать шагов — и землянка.

Но тут Петька неслышно присвистнул. Никита сначала не понял его, а когда выглянул из камышей, то не присвистнул, а прямо сел на месте. Достаточно было одного опытного взгляда, чтобы увидеть следы вторжения на территорию между землянкой и болотом. Трухлявый ствол осины кем-то сдвинут и развалился. Слой прошлогодней хвои в междуелье будто вспахан кем. Даже муравьиная куча под сосенкой развалена, а на мху — вмятины.

— Мишка-предатель! — выругался Петька и, уже не таясь, как раньше, во всю прыть кинулся к землянке.

Никита — следом.

Под пихту нырнули одновременно. Стукнулись головами. Надо бы стукнуться еще раз, чтоб не умер кто из родных, но тут уж было не до суеверий.

Хорошо замаскированный вход с виду был не тронут. Но мало ли что с виду… В четыре руки расшвыряли по сторонам валежник, Петька — впереди, Никита — за ним спрыгнули вниз.

Чиркнула спичка. Дрожащими от нетерпения руками Петька зажег фонарь. Потом минуту или две с молчаливым удивлением оглядывали землянку. С удивлением не потому, что за их отсутствие что-нибудь изменилось здесь, а как раз потому, что все было совершенно таким, каким они оставили вчера. И на смену первому напряжению явилось новое. Петька выглянул наружу и аккуратно, насколько это возможно изнутри, прикрыл вход. Никита, сосредоточенный, сел на ящик у стола. Когда Петька спустился, друзья обменялись одинаково встревоженными взглядами.

Первая, законная мысль о Мишке отпала сама собой. Зачем бы Мишке ворочать хвою, когда он и без того знает сюда дорогу? А кому понадобилось это…

Засунув руки в карманы, Петька еще раз медленно оглядел стены: ящики с инструментом, полку, луки…