Собирались в поход по Туре на Мишкиной плоскодонке. Ничего, обойдемся без Мишки: вдвоем можно будет и в своей долбленой…

— Пиши, — сказал Петька.

Никита послюнявил карандаш, валяй, мол, действуй.

— Значит… — Петька засунул руки в карманы и, злой, решительный, выпрямился над фонарем. Тень его, изломившись, протянулась от стола через стену до самой середины потолка. — Как сказать…

— Зачем «как оказать»? — спросил Никита.

— Как сказать — не пиши. — Петька откашлялся, шевельнул губами в поисках нужного слова. — Пиши: «Выгнать ханурика из отряда!» Точка.

— Погоди, — сказал Никита. — Тут надо по правилам: год, число, месяц, слушали, постановили — как в правлении…

Через двадцать минут мучительного редактирования, согласно всем канцелярским требованиям, приговор был составлен и скреплен в одном углу страницы подписью командира, в другом — начальника штаба.

Карандаш к этому времени исписался до деревяшки, и Никита, сплюнув фиолетовой слюной, бросил ненужный огрызок в один из ящиков.

Все, что необходимо было сделать прежде всего, друзья сделали, и оба почувствовали некоторое облегчение.

— Поспеем? — спросил Никита.

Петька извлек из ящика тяжелую березовую палку и нож. Надо было делать себе новую шпагу. Старую свою, много раз испытанную, он загубил недавно. Прожег. Хотел залить свинцом рукоятку, а стал выжигать дыру и пропалил насквозь: разок махнул, она и треснула.

По традиции, секунданты обязаны были сражаться наравне с главными противниками, поэтому Никита тоже достал свою шпагу: надо проверить, мало ли что. Раза два ткнул ею в мох между бревнами, потом не очень сильно ударил по ящику ребром, плашмя, снова ребром… Ткнул опять между бревнами. Шпага у него была не хуже Петькиной старой: с «усиками», с ложком «для крови», отполированная куском стекла почти до блеска, со следами былых дуэлей — в зазубринах.

— Не струсит рыжий?.. — полюбопытствовал Никита, присаживаясь на ящик, чтобы отдохнуть после тренировки.

— Струсит на шпагах — так выпорю… — хладнокровно пообещал Петька, разглядывая свое не очень красивое оружие. Надо бы отшлифовать — время поджимает. — Испытаем?

Разошлись.

— Три, четыре…

Сразились. Так — не ради победы, а чтобы размяться.

Никита взял Петькину шпагу, прикинул ее в руке.

— Сойдет…

По существу это была не шпага, а меч.

Дуэли вошли в моду около года назад. И примерно с месяц рубились на дранках с эмтээсовской пилорамы. Но дранка есть дранка: у одного длинная, у другого короткая. Только сойдутся — глядишь, одна сломалась. Перекур. Безоружного не бьют. Надо менять шпагу. А Никита раз вышел с березовой, наподобие меча, — штук тридцать дранок переломал. С тех пор начали мастерить оружие каждый для себя, чтобы главное при этом — крепость.

Мало-помалу обговорили новые правила.

Если раньше некоторые пользовались этим: выйдет один на один — стоп, шпага сломалась. Дадут ему новую — опять стоп. Дранка ж такое дело — как подставишь ее. Теперь установили: хватит. Сломалась шпага, — если трус, поднимай руки, а выдержка есть — получай прямой, с выпадом, в грудь.

Наконец, чтобы все делалось по-мужски, ограничили длину шпаг. Она должна равняться длине правой руки от сгиба ладони плюс ширина плеч. Тут уж, конечно, смотря какая рука и смотря какие плечи… Но где взять другую мерку?

Благодаря этим нововведениям шпага, сохранив свое прежнее название, постепенно видоизменилась в не очень красивый, но зато прочный, массивный и удобный меч. Красота она красотой. А борьба борьбой, когда речь идет о твоей чести.

Сначала шпага, за ней Петька исчезли вверху. Никита еще раз проверил, все ли в порядке, загасил фонарь и со шпагой в зубах полез на выход.

— Ну… (граф, вас ждут великие дела), — хотел он сказать для бодрости, но в это время Петька больно ударил его сверху ногой по голове.

— Ты что… — Никита в сердцах замахнулся кулаком, но промазал. А Петька, не глядя, опять лягнулся и попал в затылок.

Никита проглотил невольное ругательство, замер.

Петькина нога скрылась. Тогда все еще возмущенный, но уже настороженный Никита выглянул на поверхность.

Петька лежал, затаившись под деревом, и, делая свирепое лицо, держал палец у губ: «Тихо!»

Никита змеем выскользнул наружу.

Петька ткнул пальцем в кусты.

Оба затаили дыхание.

Буквально шагах в десяти от их убежища слышался говор. Случайный ветерок шелохнул ветки шиповника, и в лицо пахнуло запахом костра.

Говор стих.

«Быстро!» — одними губами приказал Петька, и, действуя на животах, они в несколько секунд заложили хворостом выход из-под земли.

Никита ткнул пальцем в гнилушку и сделал движение рукой, означающее: «Хорошо, я надумал брать валежник с болота — мало ли кому понадобится на костер!..»

Петька мотнул головой: «Ползем!» — и, придерживая левой рукой свою шпагу, двинулся первым. Работая локтями, Никита догнал его. Дальше поползли рядышком, осторожно, сантиметр за сантиметром приближаясь к невидимым собеседникам.

Едва приметный костер тлел на крошечном, в несколько метров пятачке между деревьями. Прокопченный до сини котелок слегка покачивался на двух сведенных к центру рогатулинах.

Лицом к Никите и Петьке у костра сидел незнакомый лет пятидесяти мужчина с густой черной бородой, в кепке, надвинутой глубоко на лоб, в теплой телогрейке и охотничьих сапогах. Рядом, у его ног, валялось ружье.

А спиной к друзьям сидел на обрубке осины маленький взлохмаченный старик, голова которого казалась огромной от беспорядочно разросшихся седых косм, так что нельзя было разобрать, где кончается шевелюра, где начинаются борода, усы.

Оба молчали, глядя в огонь.

А Петька, увидев старика, цыкнул. Глаза его заблестели. И, готовый позабавиться, он даже приподнялся. Но всегда уравновешенный Никита (которым на этот раз руководило, с одной стороны, благоразумие, а с другой стороны — возможность отомстить за удар по темени) больно ткнул Петьку локтем в бок. И, неслышно огрызнувшись, Петька остался лежать.

Взлохмаченный старик был сумасшедшим. Звали его Проней. Кто первым узнал, что зовут его именно так, — не важно. Дня три назад он явился в деревню по одной из таежных дорог, сутулый, седой, пропыленный (тайга нет-нет да и выкинет что-нибудь такое, особенно в эти, послевоенные годы), и не успел он пройти десяти дворов, как мальчишки уже пристроились за ним: «Проня! Проня!..» Он быстро кивал направо, налево, счастливо улыбался до ушей, встряхивал косматой гривой и, часто притопывая ногами, смешно подпрыгивал на одном месте.

«Здравствуй, Проня!» — кричал кто-нибудь из мальчишек. И радостный Проня оборачивался на голос: «Здрасти, здрасти!..» Но сзади тем временем слышалось новое «здравствуй», Проня вынужден был повернуться в другую сторону. «Проня, где твой паспорт?» Проня, нагибаясь, показывал мальчишкам свой зад. «Проня, спляши!» И Проня весело подпрыгивал на месте.

Сердитые хозяйки разгоняли мальчишек, звали Проню во двор, давали хлеб, картошку, соль и, жалостливо кивая головами, кормили пшенным супом.

«Издалеку, отец?»

«Далеко, милая, далеко! От бога ж мы! — счастливо улыбаясь, быстро, но внятно говорил Проня. — Отколь же быть? Земля, чай, от бога? Мы тоже! Каменья, каменья — землица-то! Благода-ать!.. — Он вдруг пугался на мгновение, торопливо шарил невидящими глазами по земле, хватал первый попавшийся булыжник, ласково гладил его и, опять счастливый, повторял: — Благода-ать!..» — И говорил, говорил не умолкая.

Где он расставался со своими булыжниками, никто не видел, но отыскивал он их везде — по дороге, у реки.

Чернобородый поднял голову и поглядел на сумасшедшего старика. Густые черные брови скрывали выражение его узко прищуренных глаз.

— Ну, и что же дальше?..

Старик выпрямился, взмахнул стиснутыми кулаками.