Мой эксперимент с Вандерсонами дошел до того, что я боюсь, что у меня начнутся галлюцинации. Общаясь с Веселым Роджером, мне пришлось изображать из себя Франкенштейна. После того, как я покончил с Джун, он стал неуправляемым. Ямы, которые он выбил в земле кулаками, можно было бы наполнить его слезами. Он тронулся с горя. Он еще раз напомнил мне, какими непредсказуемыми могут быть животные под названием «люди». Я обращался с ним как с ничтожеством, с полной никчемностью. Однако в последние часы я понял, что он относится к тем созданиям, которые не верят в темноту, пока не наступит ночь. И тут они изменяются так кардинально, что становится страшно. Весь его идиотский оптимизм, все его терпение, вера в безопасность его семьи и его самого, или в мою безграничную доброту, как я полагаю, покинули его. Я, естественно, говоря фигурально, вбил кровавый кол в его сердце. Тут-то он и превратился в зверя. Он метался по клетке так, словно хотел проломить пол. Его ярость была так сильна, что я не могу выразить это словами. Теперь только я начинаю понимать, что в последние его секунды мне не надо будет провоцировать его на борьбу, как я делал это с Джун и многими другими. Он впервые в жизни ощутил настоящую неподдельную ярость. Вместе с другими недавними открытиями он понял, что все цепи и путы надо смести с лица земли.
Перемена в Веселом Роджере привела его на стол, в хватку крепких ремней. Он не поверил в ту ложь, что его сыночек выживет в обмен на его шкуру. Держал сынишку перед грудью как щит, а тот вцепился в папочку мертвой хваткой.
А я усталый, полный нетерпения, озабоченный той большой работой, которая ждала меня впереди, всеми мелочами, которые следовало предусмотреть, стоял и ждал. А Бриллиантовая девочка и Ее Светлость наблюдали за происходящим. Первая с явным интересом, а вторая – с ужасом. Однако после того как я просмотрел на экране фильм про лесбос, я начал сомневаться.
Мне пришлось пригрозить Веселому Роджеру страшными пытками для его сынишки, навести пистолет прямо в пах ребенку. Только тогда он подошел к двери клетки и повернулся спиной, подставив мне руки.
Оставалась еще проблема с сынишкой, который вцепился ему в левую ногу, как пиявка. Я даже был готов пристрелить его. Но дыра от пули, черт бы ее побрал!.. Бриллиантовая девочка сумела его увести. Мальчик, возможно, был потрясен не меньше меня добротой старшей сестры. Однако он позволил себя успокоить. Спрятал лицо у нее на груди и начал завывать. А я надел наручники и кандалы – я не мог рисковать – на Веселого Роджера и закрыл за ним клетку. Разговаривая с ним, я видел, как Бриллиантовая девочка что-то нашептывала на ухо мальчишке.
– Мне не нужны ваши дети, – заверил я Веселого Роджера, привязывая его к столу. – Они – залог. Я ведь должен договориться с тобой и Джун.
Я не стал разочаровывать его, пока крепко не привязал к стальному столу и не запихал ему в рот черный шарик. Только тогда я сказал ему, что собираюсь сделать с сыночком, с его гордостью и радостью.
Когда дошла очередь до сыночка, он не сопротивлялся. Я ничего не мог поделать, чтобы зажечь огонь в его плоти. Только отражение боли. Бледное подобие ужаса. Если это все, то зачем беспокоиться? В этом проблема с детьми: у них недостаточно жизненного опыта, чтобы принять действительно ужасную смерть. Ужас сотрясает бездонный колодец воображения, но воображение развивается с возрастом. Время – его виноторговец, а семья – его плодородное поле. Только когда ребенок вырастет, созреет в половом отношении, он сможет посмотреть на боль через призму ужаса. Только тогда тени на коже обретут жизнь. А она, в свою очередь, всколыхнет слои подсознания зрителя и заставит его прочувствовать каждый сантиметр скульптуры, дрожа от страха. Моя серия Семейное планирование заставляет зрителя проделать незабываемое путешествие в мир страха.
Их «кожи» лежат в литейке. В один ряд. Джун, Веселый Роджер, сынишка. Эти зеленые ленты кажутся мне лучшими моими работами на этот день. Но я не могу быть в этом уверен, пока не отолью их в бронзе. Когда я смотрю на вывернутый таз Джун или на руки Веселого Роджера, получивших новую форму, с крупными венами и грубыми мышцами, меня переполняет надежда. Что же касается жалкой внешности сынишки, то он не лучше и не хуже других детей из этой серии. Вполне достаточно показать боль взрослых. Хотя я пока не сдаюсь. Я прочитал множество работ на тему «Дети и ужас». Многие авторы описывают детей времен войны... Надеюсь, что со временем сумею совершить прорыв в этой области.
Я отделил головы от зеленых фигур большим зазубренным кухонным ножом, который прекрасно режет хрустящий французский хлеб и альгинатовые шеи. Аккуратно отложил их в сторону. Мне бы очень хотелось показать их Пустозвону. Все детали совершенны. Я даже думаю попросить его помочь мне в изготовлении форм. Меня захватила идея о том, чтобы репортер, пусть даже и бывший, посмотрел и дотронулся до самого великого события в истории искусства, пусть даже и не зная того. Но это слишком рискованно. Должен отказаться от этого соблазна, какое бы большое вознаграждение не ожидало меня. Еще более соблазнительно отлить при нем их лица. Он ведь заявил, что какой-то остряк сказал: «Штасслер не умеет делать лица».
Только несколько второсортных писателей придрались к этому. Но я знаю, что должен позволить им врать. Хотя их скулеж очень раздражает меня. Лица для всей серии отлиты моими руками. Это порождение моего воображения. Необычайные создания, рожденные моим художественным вкусом. Те, кто получил необычайную честь... А они критикуют меня, нанося незаживающую рану.
Настоящие слепки, те, которые я снял с моих героев, пополнили мою великую коллекцию масок. Они будут скрыты от посторонних глаз до самой моей смерти. Но я готов сделать исключение для Пустозвона. Собираюсь показать ему настоящие лица, охваченные неподдельным ужасом. Боюсь, что если я этого не сделаю, он напишет какую-нибудь чепуху.
Исключение не составит никакого риска. Я воспользуюсь реальными лицами из Семейного планирования №2. Семья из Дувра, штат Мэриленд. Никто их уже не помнит. Да их никогда и не вспоминали. Не было ни одной заметки. И, во всяком случае, никто, кроме этого Пустозвона, этого не увидит. Ведь не было ни одного сообщения об их исчезновении, так что можно быть уверенным, он ничего не поймет. Вы только можете это себе представить? Словно их никогда и не существовало. Но во многом такой результат можно было предсказать заранее. Причина тому очень проста. Самая очевидная причина. Почему их никто не хватился? Услышать ответ все равно, что разгадать загадку. Они были черными! Черные, которые с готовностью согласились показать мне «обожаемый мною дом моего детства». Я подозревал, что они, обнаружив на пороге своего дома белого человека, явившегося к ним с такой просьбой, решили, что поднялись намного выше своих знакомых ниггеров.
Несмотря на мою полную неопытность в те годы, я получил очень много от этих черных ребят из Дувра. Правда, они оказались не такими стойкими, как это можно было предположить. Но №2 – это все, что я покажу Пустозвону. Я не собираюсь спускаться в катакомбы, чтобы продемонстрировать ему мою полную коллекцию. Увидев лица двух взрослых и трех детей, он поймет, насколько неправы были мои критики. Возможно, я даже намекну ему, что лица из Дувра будут использованы в одном из следующих произведений серии Семейного планирования. Он никогда не узнает, что эти лица взяты от тел, которые давно уже отлиты и выставлены на обозрение миллионам.
Лица к моим скульптурам, что наброски Рембрандта. Я скажу Пустозвону, что лица вдохновляют меня ваять всю семью. Не могу же я ваять тела, не представляя лиц. В этом намного больше правды, чем он сможет понять. Лица – мои наброски. Или можно сказать и по-другому. Я, как романист, не могу создать очередной сюжет, пока не представлю себе своих героев, не узнаю их самые сокровенные мысли и желания, не изучу досконально их прошлое. Только после этого я смогу приступить к созданию их будущего.
