Теперь надо прерваться, пока есть возможность немного отдохнуть. Но я все стоял перед монитором и смотрел, как Бриллиантовая девочка замирала в потоке оргазма. Она дрожала, играя со своим телом. Дрожала оттого, что нашла нового друга.

Вот она убрала руку с расщелины, которой многие женщины так дорожат, и стянула до колен свои трусики. Ее Светлость отодвинулась, перевернулась на спину, но без видимых признаков наслаждения. И все же она улыбается, ласкает Бриллиантовую девочку. Тут я задумался. Это очень опасная мысль! Опасная для моей веры в порочность Бриллиантовой девочки. «А не игра ли это?» Не расставлен ли тут капкан? Если они задумали вдвоем соблазнить меня, устроить веселенький menage a trois[26]. Тут сразу же вставил слово мой мужской орган. Опасность всегда связана с возбуждением. Смертельная игра, оказаться между двумя телами, оказаться начинкой в этом сладком сандвиче. Казалось, я уже чувствовал прижатые к моим спине и груди женские груди. Ах, эти приятные юные соски, гордые и торчащие... Руки... Бесконечный поток ладоней и пальцев... Горячие соблазнительные касания...

Когда я вытерся, я вспомнил, что именно так все и начиналось с Бриллиантовой девочкой. Всему виной мой интерес к ее телу, которое она демонстрировала, находясь в клетке. Я надеялся, что моя страсть ослабеет, но теперь со свойственной ей хитростью она повысила ставки в игре.

Пустозвон очень неуклюж. Он чуть было не уронил форму матери из номера два. Мне пришлось сдержаться, чтобы не ударить его. У него и лицо соответствующее. Я видел его бесконечно много раз. сидящим рядом с синоптиком, предсказывающим погоду, или с женщиной, которая вместе с ним читает вечерние новости.

Но он так серьезен, даже делает паузы, чтобы записать что-нибудь. Еще он поинтересовался, почему у всех масок слегка приоткрыт рот. Меня так и подмывало сказать какую-нибудь шутку про резиновый черный шарик. Думаю, это не отложилось бы в его голове. Но я сдержался. Стал объяснять, что пытаюсь поймать агонизирующее движение. Хочу показать, как американская семья пытается правдиво говорить, преодолев жестокость условностей и ограничений. Когда я делаю лица, то хочу, чтобы меня понял любой тупоголовый зритель. Как хотел я добавить: такой, как ты. Но я, конечно, этого не сказал.

– Они кричат от боли. Видите? – спросил я его, указывая на искривленные губы, на изломанный муками рот.

Он кивнул.

И это все.

Кивок.

Я только что объяснил ему смысл моих работ, а в ответ получил только кивок. Нет ничего удивительного, что он собирается писать в одной книге обо мне и этих придурках. Он ведь хочет поместить мой гений под одной обложкой со штукатурами и позерами. По крайней мере, другие работают с камнем или металлом, но та шлюха – Рид – открыто заявила, что воздерживается от «перманентных» материалов. Она, мол, ценит лишь «легкую непрочность гипса».

Уже от одного этого меня начинает тошнить. А ведь все это можно найти на ее сайте. Мне бы не следовало говорить про ее сайт, так как она слишком скромна для этого. Сайт собран ее поклонниками. То, что у нее есть еще и поклонники, – настоящее преступление. Почитайте об этом! Следующей зимой она устраивает выставку о «замедленности». Замедленность? Что, черт подери, это может означать? Если честно, чем больше я узнаю об этой женщине, тем больше меня тошнит от ее напыщенности и дилетантских высказываний об искусстве.

Она говорит, что ее работы посвящены человеческому телу. Нет, это мои работы посвящены человеческому телу. Ее работы – работы скульптора, который не может показать тело. Она обращается к пространству, которое занимает тело.

Как можно сделать тело неправильно? Его форма похожа на каноэ!.. Говоря это, она заверяет, что ее форма человеческого тела обволакивает... Все это вы можете прочитать на ее сайте, если не верите мне. Тело – пространство между моими ногами, головой и торсом.

Намекая на нее, я сказал Пустозвону, что некоторые скульпторы потеряли доверие к своему искусству. Они испортили тот дар, который, может быть, у них и был. Микеланджело никогда не повернулся бы спиной к вызову, который ему бросило настоящее тело. Роден тоже, как и я. Очень жалко и даже позорно то, как некоторые скульпторы создают себе популярность.

– Кого вы под этим подразумеваете? – спросил он с той дерзостью, которой я от него не ожидал.

Я назвал имена. Ее имя поставил в середине длинного списка. Не стал акцентировать на нем внимание. Но он все прекрасно понял. И тут я задал себе тот же вопрос, какой задавал Бриллиантовой девочке в отношении ее желания к Ее Светлости: трахает ли он своих героев? Если так, то я не смогу убедить его исключить эту женщину из книги. Она использует свой ведьмин маленький хвостик, чтобы добиться успеха, и тут уж мне остается только сносить оскорбление из-за присутствия ее имени на страницах книги, в которой говорится и обо мне. Но я все же не теряю надежды. Если они не играют в свои грязные игры, я смогу найти правильный ответ, удержу Пустозвона от того, чтобы упоминать в книге ее имя. Если мне это удастся, я смогу заставить увидеть его же глубокую ошибку. Зачем обращать внимание и на остальных.

Но это должно быть сделано очень аккуратно, деликатно, дипломатично. Я не хочу походить на сжигаемого ревностью художника, утверждающего, что его взгляды намного шире, чем у других. Мне надо будет очень точно подобрать правильный момент, развить его интерес к моим работам и, опираясь на их высокие стандарты, показать ничтожество остальных. У меня есть одно решающее преимущество: я последний скульптор, у которого он берет интервью. Надо сделать так, чтобы они все в сравнении со мной бледно выглядели.

– Она – классический пример старой аксиомы: кто не может ничего сделать, начинает учить, – объяснил я ему.

Это он не стал записывать. Возможно, я недооценил его, когда рискнул воспользоваться такой банальной идеей.

– Все не так просто, как кажется, – пошел я на попятную. – Но и не так сложно. Ее работы могут быть выполнены любым выпускником школы искусств. Она может приложить красивые разъяснения, но текст в данном случае не является искусством. Текст – это текст, а раз так, мы можем подозревать ее в неискренности.

Я почувствовал, что опять начинаю терять его. Зря упомянул о деконструкционизме.

– Это выглядит вот так, – быстро добавил я. – Она поняла ограниченную способность своих рук, глаз, видения и окружила свои работы интеллектуальным ореолом, которого там, в действительности, нет и в помине.

Он так и остается корреспондентом из новостей, но, похоже, кое-что сумел уловить. И тут он меня удивил тем, что укусил в ответ.

– То же самое можно сказать и про ваши работы, со всеми их «толкованиями», – он поразил меня, употребив это слово, – сопровождающими каждую выставку.

– Да, – снова пошел я на уступку. – Но мои объяснения нужны лишь людям с ограниченным мировоззрением. Для большинства, которое пытается увидеть в моих работах только боль, а не обширный культурный срез, представленный в них. Мои работы не просто занимают пространство, они живут в нем.

– Это очень напоминает высказывания Хайдеггера, работы которого вдохновляют и Лорен Рид, – заметил он с удивительной проницательностью – удивительной для него, конечно.

– Уверяю вас, я не разделяю ее точку зрения, как и она точку зрения Хайдеггера, как бы красноречиво она не заявляла об обратном, – объявил я ему.

После этого он, наконец-то, заткнулся. Мы взялись за литье.

Бронза заполнила форму, и еще до того, как она остыла, он ринулся к своей сумке за камерой.

– Нет, – твердо сказал я ему. – Никаких фотографий. Как я вам уже сказал, эти лица – мои наброски. Если они сумеют вдохновить меня на создание новой семьи в мою серию, то их увидит весь мир. А до тех пор они не будут выставляться.

Он попытался подействовать на мое эго, сказав, что мир искусства заслуживает того, чтобы увидеть эти «удивительные творения» сейчас, даже в нынешней форме. Он был несомненно прав. Но я вывернулся, сказав, что мне нет нужды производить впечатление на разных знатоков.