— Хоть бы одного комара увидеть!

— Чтобы узнать, на каких лапках стоит — на передних или на задних?

— Не смейтесь, ребята, но благодаря этому я узнаю, анофелес это или нет. Здесь испокон веков была эндемическая область малярии, и нам уже следовало бы начать пользоваться хинином.

— А это обязательно? Здесь нам кто-то говорил, что малярии в Албании нет и в помине… А почему, собственно, мы остановились на мосту? Это уже Шкумби?

Да, это была река Шкумби, историческая граница внутри Албании. Молодому поколению это говорит так же мало, как у нас — граница между Чехией и Моравией. Но две тысячи лет назад здесь писалась одна из самых трагических глав римской истории. Сюда шел Цезарь во главе своих легионов после распада триумвирата, чтобы вступить в первый бой с Помпеем. По этим местам возвращался после безрезультатной осады города, который нынче называется Дурресом.

Здесь, за мостом — тогда он был каменным, — начиналась в античное время знаменитая Виа Эгнатия — дорога, соединявшая Рим с Фессалоникой, сегодняшними Салониками. В средние века ее использовали византийские императоры как главную транспортную артерию между Адриатическим морем и Дарданеллами.

Долгое время равнины вокруг Шкумби были житницей этих краев. Река круглый год была богатой и щедрой, леса обеспечивали ее водой. Но пришли турки, уничтожили леса, и река начала сеять смерть. После каждого сильного дождя она выходила из берегов, сметая и разрушая все, что попадалось на ее пути, а потом на долгие месяцы превращалась в мертвое русло. Устье ее оказалось закупоренным наносами, смытыми с ограбленных гор. Десятки тысяч гектаров плодородных полей затянули болота. Земля, которая с незапамятных времен кормила человека, стала убивать его малярией.

На Тербуфи — до недавнего времени шестикилометровом болоте — еще не растет пшеница, но здесь уже не растут ни камыш, ни осока. Последнее поколение лягушек допело свою песню, и теперь тут звучат иные песни.

Да. Врач экспедиции может со спокойной совестью написать на коробочках с атебрином, дарапримом, аралисом и хинином новый адрес: Нижний Евфрат, Месопотамия.

В Албании действительно малярии больше нет.

Вид, открывшийся иллирийцам, когда они впервые поднялись на высокую скалу над излучиной реки Осуми, был поистине великолепный. Могучая река вилась по плодородному краю, как серебряная лента, уходя далеко к юго-восточному горизонту. Внизу она разбивалась о каменную стену и, вспененная, мчалась дальше по широкой долине к морю. Не удивительно, что здесь еще в четвертом веке был заложен замок, а глубоко под ним город.

Ныне этот город называется Берат.

Согласно древним легендам первый камень в основание города положил сын Агамемнона Орест, бежавший из сожженной Трои. Впрочем, мифологией тут насыщены все окрестности! Ежегодно двадцать второго августа здесь собирается множество туристов, все поднимаются на Томор — гору высотой без малого в два с половиной километра. На этой горе проводятся народные празднества, напоминающие древние культовые обряды. Некогда здесь было место для языческих жертвоприношений, позднее на Томоре обосновалась мусульманская секта бекташи.

Величественный Томор взирает на долину Осуми с востока, с запада напротив него возвышается Шпирагри. Согласно легенде это были два могучих великана. Томор был владыкой ветра и туч, Шпирагри — господином над дикими зверями. Дружно жили они, помогая друг другу, как братья. Но однажды появилась в лесах фея-волшебница Зана. Глаза ее были подобны утренним звездам, цвет лица — свежевыпавшему снегу. Когда она снимала покрывало с золотых волос, ночь превращалась в ясный день.

Увидели ее оба великана, и их сердца разом загорелись пламенной любовью. Они пришли к фее и просили, чтобы она сама решила и сделала выбор между ними. Но Зана закрыла свое лицо и молчала.

Тогда Шпирагри вырвал из земли вековой дуб, а Томор обнажил меч длиннее самой старой сосны. И повели они жестокий бой за фею, который услышали даже на небе. И разгневались эринии, богини мести, и превратили великанов-соперников в горы, а Зану сделали скалой. Когда каменная фея посмотрела на запад и увидела страшные раны на боку горы Шпирагри, она заплакала, и скала раскололась. А когда Зана взглянула на восток и увидела разбитую голову Томора, она заплакала во второй раз, и из скалы потекла река.

Это Осуми, река Заниных слез…

Мы подъехали к Берату поздно. Едва успели мы наскоро поесть, обеспечить разросшейся экспедиции ночлег и выехать к замку, как на долину легли тени. Последние лучи заходящего солнца золотили вершину вытянутого Томора, по всему его склону чернели шрамы, оставленные палицей соперника. Не затянулись до сих пор и раны Шпирагри. Можно насчитать добрых два десятка параллельных ущелий, которые с непостижимой для нас правильностью тянутся от вершины в глубь долины, — воистину страшные шрамы от ударов исполинского меча. На противоположном склоне, сразу же под замком, прилеплены дома и домики, похожие на миниатюрные выставочные макеты. Слева, за полуразвалившейся крепостной стеной, открывается чудесный вид на самый Берат. А на берегу, в нескольких шагах от реки Заниных слез, видны два крохотных зернышка, одно красное, другое синее. Это наши машины.

Ярослав жалуется, что по утрам его мучает бессонница. Это не совсем правда: просто он ищет цветные восходы солнца, и спать ему не дает его «киношный» характер. В четыре утра он уже на ногах, бодрый, по-молодому свежий. Он осторожно стучит в окна машин; подняв противомоскитную сетку, насвистывает мелодию сигнала «подъем», пробуждая спящий экипаж, и как бы между прочим говорит:

— Было бы неплохо, если бы мы сумели выехать минут через двадцать, а то упустим самую красоту.

Берат еще спит. По его безлюдным улицам, рокоча мотором, едет «газик» с половиной экспедиции, вооруженной кинокамерами. Он направляется в район замка, карабкаясь по крутой каменистой дорожке наверх. Когда машина приедет сюда вторично, забрав другую половину экспедиции, самые ценные кадры будут уже отсняты. Вся восточная часть неба — словно огромное стадо барашков. Облачка как бы обходят зарумянившийся силуэт разрушенного минарета и, подсвеченные розовым солнцем, с неприметным волнением тянутся к далеким вершинам Томора, туда, где поселили своих идолов язычники-иллирийцы. И вправду не удивительно, что весь этот край окутан столькими сказками и легендами.

Берат — необыкновенный город.

А можно ли вообще называть городом эти почти сказочные постройки?

Там, где река Осуми расстается с горами и через последнее ущелье выбегает на приморскую равнину, в восемнадцатом веке Курд Паша построил каменный мост, соединивший обе части Берата. На левом берегу, где места едва хватает на дорогу, дома и домишки тесно жмутся к склону крутой горы. Создается впечатление, будто они стоят не на земле, а скорее на крышах друг у друга. Там нет места для улиц; с этажа на этаж, от одного ряда домов к другому ведут ступени.

Нижние закутки строений служат лишь кухней, кладовкой или чуланом. Жить можно лишь на втором этаже, так как только здесь есть возможность продвинуть пол вперед, за опорную стену. Пол держится на косых опорах, на бревнах, укрепленных снизу у стены и напоминающих гипотенузу треугольника. Затем выдвинутый таким образом пол обносится деревянной стеной, обиваются досками и опорные бревна, после чего все это скрывается под белой штукатуркой. Крыша выступает вперед, и дом вдруг представляется этаким головастиком — тонкий в «талии» и тяжелый, громоздкий сверху. И подобно головастику, он пялит глаза-окна в пустоту, глядя через крышу нижнего дома и опираясь спиной о гору.

Нет, левая половина Берата — это не город, ибо город в нашем представлении складывается из множества домов на большой территории. А здесь лишь крутой склон горы, живописно выложенный мозаикой окон. Как зрители на переполненных трибунах: каждый вытягивает шею, чтобы лучше видеть через головы и плечи сидящих ниже.