Видимо, именно эта меланхолическая картина воодушевила знаменитого французского романтика Пьера Лоти, который поставил здесь свою прославленную кофейню, простое деревянное строение. Перед нею за круглыми столиками сидят люди и задумчиво смотрят вниз на полуторамиллионный город, на чурку Галатской башни, на тонкие соломинки минаретов и труб пароходов, которые завтра на рассвете выйдут в открытое море. Смотрят на старый гобелен, вытканный из охры фракийских равнин и серого цвета камня, из пуха предвечерней дымки и багрянца заката, прошитого минаретами над бухтой Золотой Рог…

Из кухоньки выбежал пикколо, мальчонка лет десяти. В руке его на четырех цепочках раскачивается поднос с тремя пузатыми чашечками чаю.

Чай заказали трое молодых людей, спокойно расположившихся на могильной плите.

— На этой постели десятого ноября 1938 года скончался Мустафа Кемаль Ататюрк. Он умер, но в сердцах двадцати четырех миллионов турок он будет жить вечно. Обратите внимание на простую обстановку его кабинета. И обратите внимание также на часы, которые показывают девять часов пять минут. Они остановились в тот самый момент, когда Ататюрк умер…

У журналиста дел по горло. Он не знает, за что браться сперва: нужно записать в блокнот «девять часов пять минут» — это явно важная вещь, раз экскурсовод дважды повторил ее; нужно хорошенько рассмотреть часы, которые остановились столь чудесным образом; хочется также увидеть лица турецких посетителей, чтобы узнать, какое впечатление производит на них это историческое помещение. Кроме того, журналиста интересует и темно-коричневый письменный стол с чернильницей и какой-то рукописью, и, само собой разумеется, бросающаяся в глаза из-за своей простоты постель, на которой Ататюрк испустил последний вздох и которая резко отличается от всего того мрамора, гипсовой лепки и перламутра, от постелей под высокими балдахинами, что журналист увидел в других покоях. Ему хотелось бы задержаться здесь некоторое время, но уже пора бежать за группой экскурсантов и туристов, чтобы ровно в шестнадцать ноль-ноль быть у выхода. Ведь для него было бы в высшей степени мучительно остаться запертым на ночь здесь — в пустом гареме.

В предыдущих и последующих комнатах (их здесь в общей сложности четыреста, а длина коридоров составляет три четверти километра) журналист увидел несметные сокровища, свезенные сюда султанами со всех уголков империи, со всего света. Он увидел гигантские люстры и витые стеклянные колонны лестниц и галерей — как говорят, все из чешского стекла; увидел бесчисленное множество часов с музыкальным боем, китайский и японский фарфор, индийские безделушки из серебра и слоновой кости; наткнулся на огромную черную вазу, изготовленную из целого куска нефрита и весящую двести семьдесят пять килограммов. Ошеломленный восточной роскошью, журналист вошел в тронный зал, — по словам экскурсовода, один из самых больших в Европе — и осмотрел люстру весом в четыре с половиной тонны — подарок русского царя Николая. От персидского ковра величиною тридцать два на шестнадцать метров он кинулся к царственному ложу с балдахином, так как услышал слова гида о том, что под этим историческим пологом с султаном спало полдюжины императриц, разумеется — не сразу все, а последовательно, и каждая со своим султаном. (Присутствующие дамы деланно смущаются.) Затем наш журналист постоял у одного из трех веерообразных окон на втором этаже дворца, откуда султаны незаметно подглядывали в гарем, любуясь своими избранницами. После этого он пошел вниз, в гарем, лично убедиться в правдивости слов гида, утверждавшего, что сквозь решетку ажурной чеканки никто не мог видеть султана. Немалое удовольствие испытал журналист и тогда, когда его провели в украшенные гипсовой лепкой покои с двумя возвышениями для ног и круглым отверстием в мраморном полу, куда его величество ходило присаживаться на корточки. И в довершение ко всему он получил право осмотреть даже тайный вход, через который султаны прямо из ванной попадали в гарем, чтобы не терять времени в лабиринте коридоров.

Дворец, в котором собрана вся эта роскошь, называется Долмабаче. В переводе это означает «Заполненный сад». Он стоит на берегу Босфора, своим богатым фасадом глядя на Азию. Название у него в высшей степени меткое и точное, что подтверждается не только редкими канадскими елями и ливанскими кедрами, мадагаскарскими пальмами и американскими секвойями, но и сотнями помещений, заполненных предметами невиданной исторической и художественной ценности. Есть тут крупные полотна Ивана Константиновича Айвазовского, русского художника-мариниста. Среди них картина, изображающая взятие турками Стамбула: османские солдаты бросаются на перепуганных защитников Константинополя, на головах у них окровавленные тюрбаны, в глазах — фанатичная решимость истребить всех «неверных псов», не оставив в живых никого.

В специальных комнатах, несколько затемненных, помещается коллекция портретов, преподнесенных в дар турецким султанам другими величествами. Вот королева Виктория, важная, с глазами навыкате, как при базедовой болезни. Немного дальше — Франц Иосиф, император австрийский, божьей милостью король чешский и венгерский и прочая и прочая. А принц Уэльский подарил Абдулхамиду Хану самого себя собственной персоной, что и записано на вечную память на привинченной к раме бронзовой пластинке.

Особого внимания заслуживают портреты императора Вильгельма II. На одном он запечатлен анфас, со всеми регалиями на груди. На другом Вильгельм поднимается по ступенькам, прямо с лодки направляясь во дворец с официальным государственным визитом…

Сколь исторический момент! Даже сам автор картины не сознавал, пожалуй, какое важное событие — с далеко идущими последствиями — изобразил он на холсте. Вероятно, именно эта минута стала роковой для османской империи; вероятно, именно она так резко ускорила ход истории на Босфоре, и, видимо, именно она приблизила для целого ряда народов час окончательного освобождения из-под векового турецкого гнета. Итак, на холсте прусский император вступает во дворец Долмабаче, чтобы пожать руку и предложить дружбу патологическому деспоту Абдулхамиду II, который удерживался на престоле ровно тридцать лет, ни разу не показавшись своему народу, окружив себя сильной стражей телохранителей и боясь даже совершить инспекционную поездку в провинцию. Этот человек в своей беспомощности, подобно флюгеру, то подписывал договор с Англией, то вдруг протягивал союзническую руку царской России, то обращался к имперской Германии.

Едва лишь Вильгельм покинул султанский дворец, как Абдулхамид спешно принял английского посла, чтобы откровенно сообщить ему, что «в Турции находился с визитом троянский конь». Несмотря на это, спустя девять лет он вторично принял Вильгельма в Стамбуле, подготовив таким образом почву своему брату Мехмеду V, который в канун мировой войны подписал тайное соглашение о союзе с Германией. Так был забит последний гвоздь в гроб немощной империи на Босфоре, берега которой в свое время омывались водами десяти морей.

И вот мы вышли из дворца султанов и дышим воздухом республиканской Турции. В сторожевой будке отдаем коренастому человеку в форме турецкой полиции специальное письменное разрешение на посещение и осмотр Долмабаче. Это не какой-нибудь дряхлый сторож, а весьма бодрый мужчина; мы соглашаемся с ним, что он положил бы на лопатки нас обоих, хотя он лет на десять старше. Это бывший мастер но классической борьбе, завоевавший на берлинской олимпиаде золотую медаль. Теперь он сидит в сторожевой будке и доволен своей судьбой. «Ауф видерзеен!» — кричит он нам вслед.

Вокруг бурлит современная жизнь, проходят мужчины в европейских костюмах и шляпах, женщины в модных платьях, с модными прическами и открытыми лицами.

Да, это правда, Ататюрк умер, но он жив в этих людях, хотя сами они и не подозревают того. Его называли диктатором, потому что реформы, задуманные им, невозможно было осуществлять в белых перчатках. Но его называли также и Ататюрк, что значит «Отец турок». Этим почетным титулом его удостоило турецкое Национальное собрание двадцать четвертого ноября 1934 года, а до того дня имя его было Мустафа Кемаль Паша.