Как это все могло случиться?

Что мы должны сделать сейчас, чтобы и в данном разделе науки Америка заняла подобающее ей место?

Должны ли мы развивать свою собственную базу и создавать собственный бур глубокого бурения, на что уйдут годы и миллионы долларов, которые будут отняты от финансирования наших лабораторий и лабораторных ученых?

Не получится ли при этом через несколько лет так, что к тому времени, когда мы научимся извлекать свой собственный ледяной керн, у нас не будет своих национальных научных кадров, чтобы квалифицированно изучать этот керн? Ведь мы вряд ли сможем одновременно тратить большие деньги на создание буров и на поддержание, а значит, многолетнее предварительное выпестовывание своих научных кадров, готовых к проведению исследований? И не кончится ли наше желание иметь свою собственную базу глубокого бурения тем, что мы будем получать глубинный керн, но отдавать его для обработки «умным» иностранцам, которые, вместо того чтобы тратить деньги на свое бурение, тратили их на создание современных лабораторий?

Вот такие вопросы обсуждались на этом собрании. К концу его выступил и новый директор Ди-Пи-Пи. Поблагодарил всех, сказал, что, правда, ни по одному из поставленных вопросов собранию не удалось принять решение. «Помешала демократическая система совещания», — как сказал, улыбаясь, мой сосед. Но было ясно, что завтра, собравшись уже в узком, рабочем кругу, комиссия вынесет решение, и оно будет в пользу создания своих собственных, национальных средств глубокого бурения в Антарктиде.

Директор Ди-Пи-Пи, — высокий, худой, сравнительно молодой человек с недлинным с проседью бобриком волос и очень коротко подстриженным седым затылком — говорил тихо, медленно, даже чуть грустно о том, что он еще не разобрался во всем, что он благодарит за помощь всех, что надо работать по-новому и в первую очередь заботиться о процветании национальной науки.

Я слушал и думал, что теперь понятно, почему в Ди-Пи-Пи «летят головы» и почему одним из первых пострадал Дик Камерун. Ведь для Дика работа в Антарктиде была наднациональной, и он смело тратил деньги и на работы иностранных ученых. И на наши работы, советских ученых в частности.

А мысли летели дальше, и я с грустью думал, как много на эти деньги можно было бы сделать, но не сделано, потому что и у нас многие не воспринимали международное сотрудничество СССР и США в Антарктиде в контексте Дика Камеруна. И выделенные американцами средства порой не использовались из-за боязни, что с помощью их другая сторона хочет получить какие-то скрытые односторонние преимущества.

К концу дня я посетил мой любимый департамент на улице «Д», но там уже многое изменилось с тех пор, как я там был последний раз. В кабинетах начальников были новые люди, сменялись и девушки-секретарши. В кресле Дика Камеруна в его таком знакомом мне маленьком кабинетике с огромной школьной доской, исписанной мелками различных цветов, сидела молодая незнакомая мне женщина. Я вошел в кабинет, представился. Она застенчиво назвала себя. Сказала, что недавно защитила диссертацию, что по образованию физик, никогда не была ни в Арктике, ни тем более в Антарктиде, но очень хочет побывать, тем более что это и для работы необходимо.

— Рада познакомиться с вами, рада помочь в сотрудничестве, — сказала она, улыбаясь на прощание.

Удивительно, как у всех стран одинаковы проблемы. Вот и у нас, в СССР, ситуация аналогична. Почти двадцать лет мы потратили на разработку методов глубокого бурения льда, и миллионы и миллионы рублей потрачены на Это. И вот пошло наконец. У нас есть самая глубокая скважина в Антарктиде, из которой мы извлекли самый старый по возрасту лед.

Информация, которую можно из обработки его получить, бесценна. Можно восстановить, как менялся климат вплоть до 150 тысяч лет назад. Но оказалось, что денег, людей и оборудования у нас нет для обработки такого керна. И отдаем мы его бесплатно французам, которые везут его в свою лабораторию ледников в Гренобле и получают потрясающие данные. Ну а мы здесь при чем? Французы ставят на своих научных статьях фамилии тех, кто организовывал передачу им ледяных кернов со станции Восток.

Конечно, надо бы и нам обсудить проблемы, связанные с тем, почему мы тратим все силы на получение научного «сырья» и потом отдаем все это за границу.

Даллас — город глухих заборов. Рассказ о кошках Ратфордов. Трудности роста персональных ЭВМ. Гараж-сейл в доме друга. Боб Кримелл. Переезд в Сиэтл и посещение острова индейцев. Борьба Чарли с южноамериканскими диктаторами. Новая кока-кола не оправдала себя. Садовник…

На другой день рано утром я уже летел на юг, в город Даллас, чтобы провести два дня в гостях у профессора Роберта Ратфорда. Ратфорд много лет работал на шельфовом леднике Росса. Сейчас он президент университета штата Техас в Далласе.

Мой визит в Даллас только наполовину деловой: Боб (как зовут Ратфорда все, кто его давно знает) хотел бы, чтобы я прочитал лекцию по новейшим результатам исследований на леднике Росса для геологов его университета. Лекция, обсуждение ее, осмотр университета займут один полный рабочий день. Ну а следующие два дня — субботу и воскресенье — я проведу в доме Боба и его жены Мардж. Ведь я знаю их почти десять лет с того момента, когда впервые поехал на ледник Росса и по дороге остановился в их доме в городе Линкольне, в штате Небраска.

Боб — высокий, костистый, стройный мужчина, прекрасный пловец, участник различных соревнований по плаванию, где он выступал в качестве судьи. Неудивительно, что и трое его детей — куколка Барбара и двое старших сыновей — типичные американские мальчики Грег и Крис — тоже занимались плаванием, и не безрезультатно. Все шкафы и полки в комнатах Ратфордов были заставлены рядами призов и наград, полученных ими в различных соревнованиях по плаванию.

Через час я был уже в большом двухэтажном доме Ратфордов. Боб был уже дома и ждал меня, чтобы поехать перекусить куда-нибудь в город.

Решили поехать в какой-нибудь маленький местный ресторанчик и полакомиться жаренным на углях мясом. И тут я узнал интересную вещь о Далласе. Оказалось, что весь Даллас состоит из микрорайонов, в которых жители проголосовали за то, чтобы в одних микрорайонах продавалось в магазинах, ресторанах и кафе спиртное, а в других, по желанию жителей, не продавалось даже пиво. Такие районы называются сухими, и их в Далласе много. Мы долго искали «мокрый» район и наконец нашли. К пиву купили техасские блюда: острую жареную куриную колбасу и жаренные на углях говяжьи ребрышки.

Чувствуется, что Боб и Мардж влюблены в Техас. Пока мы колесили по городу, Боб рассказывал:

— Каждый штат и почти каждый город Америки имеют свой символ: цветок и птицу. Так вот, птица современного Далласа, Игор, — это башенный кран для строительства зданий. Посмотри — офисы, дома, огромные, блестящие снаружи корпуса заводов растут как грибы.

Ну а мне Даллас показался почему-то очень похожим на наши города Северного Кавказа или Средней Азии, в которых почему-то то тут, то там стоят во множестве новенькие или еще строящиеся кубы огромных, блестящих зданий и шикарных вилл. И всюду горы вывороченного грунта — галька, щебенка. А кругом — краны, краны и гудящие бульдозеры. А между ними — не застроенные еще пустыри, одинокие подсолнухи и белые акации вдоль дороги. Огромные, открытые, прокаленные солнцем пространства. А потом вдруг — высохшие, в рост человека, глухие частоколы заборов. Боб сказал, что он до сих пор не может привыкнуть к этим заборам. А мне они так напомнили заборы — стены дворов в Средней Азии и на Кавказе. И вдруг я понял, зачем их строят на юге: ведь здесь большая часть жизни проходит на дворе, на улице. И женщины выходят почти совсем раздетые, и мужчины тоже. Двор в таких, очень южных местах — почти как спальня, и, конечно, он должен быть наглухо отгорожен от посторонних глаз высоким, без единой щелки, забором. Вот и у самого Боба дом огорожен высоким глухим забором, и это так приятно, когда ты сам внутри, в закрытом со всех сторон дворике, да еще с бассейном.