Конечно же эта школа особая, частная, и приходят в нее, по-видимому, те, кто не уживается в других школах или кого не принимают в другие школы. Сама Ребекка, оказывается, два года вообще не ходила в школу, а жила здесь в лесу с мамой, поэтому с физикой и с математикой была незнакома. Правда, несмотря на это, она думает поступить в какой-нибудь маленький колледж поблизости (конечно же дорогой, частный) по специальности «Экология моря» ни больше ни меньше и думает (и Энн тоже), что ее туда примут. И я думаю, что, если она туда поступит, она обязательно закончит его, хотя так и не будет знать химии, физики и математики. Но для такого колледжа нужны хорошие деньги. Вероятно, поэтому Энн так экономит.

Правда, у Энн есть братья. Один — миллионер, второй — знаменитый режиссер документальных фильмов. Он сам «делает кино»: купил машинку для монтажа, для озвучивания, сам и пишет, и наговаривает тексты, сам ездит снимать.

Но вот пора ехать на собрание квакеров. Это в тридцати милях на машине плюс две мили до дороги по тропе. Решили ехать на двух машинах: внезапно выяснилось, что Ребекка с Мартином должны оттуда сразу ехать в свою школу. Мы же с Энн вернемся на моей машине.

Долго ехали в тумане по каким-то дорогам, наконец остановились у одинокого дома, стоявшего у дороги. Кругом — мокрые низкорослые деревья — ель, осина; пейзаж Псковской области по дороге к Новгороду.

В доме горят огни, зажжен камин. Сидят четыре человека. Две престарелые пары. Мы присоединяемся на цыпочках к их молчанию: ведь квакеры хотят друг от друга только одного — совместного молчания, которое и является молитвой.

Я люблю сидеть на таких собраниях. Чувствуешь себя как на концерте, только без музыки. Думаешь о чем хочешь, и чувство того, что рядом тоже сидят, думают и слушают себя, — прекрасно.

Сидел и молчаливо просил того, которого, возможно, и нет: «Помоги разобраться, что хорошо и что плохо. Как жить. Как поступать. Столько сложного впереди, так запутано прошедшее. Дай мне силы выполнить свои же решения, прости за все плохое, что получилось не так». Снова и снова крутятся в голове эти три мысли: «Помоги разобраться. Дай силы укрепиться в правде. Прости, что все идет не так…»

Хорошо, когда все молчат и слушают себя и других. Но потом один из сидящих вдруг заговорил и понес такую чепуху, такую пошлятину да с таким самодовольным видом, что чуть было все не испортил. А пока молчал — пела душа!

Потом был как бы легкий ланч вскладчину. Тоже со своим ритуалом, который был мне так хорошо знаком по обедам и ужинам в доме Роба и Энн еще там, под Вашингтоном, до того, как они стали пионерами Америки. Вот семья и гости сели за стол, вот уже кушанья на столе. И вдруг хозяин дома опускает голову и протягивает в обе стороны руки для рукопожатия. И все за столом тоже протягивают руки, беря за руки соседей справа и слева. Все опускают головы, объединяясь в кольце молчаливого рукопожатия. В этот момент каждый думает о своем, но о чем-то хорошем, об общем благе. И ничего, что каждый понимает его по-своему. Все крепче и крепче сжимаются руки, все ниже и ниже в экстазе опускаются головы. Но вот напряжение спадает, все садятся за стол, принимают обычные позы.

Мартин и Ребекка уехали как-то очень быстро, а мы с Энн задержались. Пока доехали до тропы, прошли под дождем со снегом две мили — было уже три часа дня.

Еще часа два по просьбе Энн я делал в погребе из пластмассовых труб слив для кухонной раковины, стоя в ледяной воде по грудь, хотя и в гидрокостюме, который нашелся в доме. Энн помогала внизу, промокли оба. Наконец работа закончена. В доме нашлось немного водки. Решили выпить по-нашему, по-русски, не разбавляя и залпом…

Глаза Энн загорелись.

— Ты знаешь, — неожиданно сказала она, — я ведь убийца. Сидела в тюрьме за убийство, пока суд не оправдал меня!..

Сначала я думал, что Энн смеется или разыгрывает меня, а потом, по дрожи в ее голосе, понял — это правда.

После развода с мужем она жила с детьми в маленьком городке и там влюбилась снова, и ее новый бой-френд, один из финансовых воротил городка, где она жила, напивался так, что избивал ее, требовал чего-то невозможного. И вот однажды, когда этот пьяница пришел к ней в гости и на кухне пытался ударить ее — Энн в это время резала ростбиф, — она, загнанная в угол, ткнула его ножом.

— Он был такой тоненький, этот ножик, — рассказывала она дрожа, — и вошел в него так мягко… Он схватился за рукоятку, выдернул ножик, сделав пару шагов, упал. Крови не было. Казалось, человек этот просто уснул и храпел в пьяном сне… Я бросилась к телефону — попросила приехать моего личного врача. Тот отказался. Позвонила в «скорую помощь». За это время он начал синеть и перестал хрипеть. Я поняла, что случилось, и позвонила брату. Конечно же меня забрали в тюрьму. А ведь ранка была такая крохотная… Но кровь пошла в легкие, и он захлебнулся.

А потом газеты этого маленького городка вопили: «Разведенная актриса убила одного из отцов города!..» И когда Ребекка и ее брат пришли в школу, дети кричали: «Твоя мама — убийца! Твоя мама — убийца!» Хорошо, что перед этим я дважды вызывала полицию, чтобы она спасла меня от этого человека, но он был слишком популярен в городе, поэтому полицейские только уговаривали его: «Брось, Джон, садись в машину, уезжай…» Он уезжал и приезжал снова, той же ночью, и опять полиция уговаривала его. Хорошо, что они записывали все эти ночные вызовы. Это помогло в суде. А суд был громкий. Меня пытались запутать: «Почему у вас в руках был нож?» — «Я резала ростбиф». — «Где был ростбиф?» — «Убрала его в холодильник». — «У вас хватило черствости убрать его в холодильник! Офицер, вы видели ростбиф в холодильнике?» — «Нет, не видел». А ведь он был там. Через три месяца суд присяжных оправдал меня. Но был момент, когда даже хорошие адвокаты отказывались: «Мы не любим браться за безнадежные дела», — говорили они.

А потом появился Роб, и казалось, все будет хорошо, но опять… он стал меня ревновать, заставлял делать невозможное…

Вот такой получился у нас вечерок. И хотя потом Энн читала мне своего любимого Фроста — настроение было тяжелое.

Перед сном каждый из нас работал молча при своей лампе. Я готовил доклад для университета в Ороно, Энн подписывала какие-то бумаги, писала письмо Мартину.

— Игор, Мартин просил написать ему письмо сегодня же вечером. Он беспокоится, в порядке ли у меня дела. Я пишу ему, что все в порядке.

Оказывается, Мартин, хотя ему всего двадцать лет, предостерегал Энн в машине.

«Говорил со мной, как отец с дочерью. Бойся русского — был главный мотив».

Ну а теперь — спать, спать. Ведь рано утром, задолго до рассвета, я должен ехать в университет штата Мэн.

13 марта, вторник. Встал в четыре утра и, стараясь не будить Энн, оставил ей записку благодарности и в темноте вышел на тропу. В девять утра был уже в университете. Переоделся, побрился, умылся и позавтракал я еще в дороге, на одной из станций отдыха — при бензоколонке, которые через каждые тридцать — сорок миль стоят на интерстейт.

Весь понедельник и сегодняшнее утро работал. Прочитал лекцию, обсуждал гляциологию различных ледников, планы на будущее, свои и хозяев. Сегодня до обеда занимался тем же. После ланча пригласили на собрание преподавателей и профессоров геологического факультета, но посидел там немного, сбежал. Вместо собрания до конца рабочего дня бродил по «кемпусу» — так называются здесь территории университетов. Где-то пели, на ротаторе размножали объявления студенты-активисты. В коридоре вдруг залаяла собака — никто не удивляется, не гонит ее, только глядят. Большинство собак здесь очень добрые. Очень многие в Америке водят собак не на поводках, а на веревке. Своего рода «рваные джинсы» применительно к собачьим поводкам. На стене куча объявлений религиозных и женских организаций: странные, наивные…

Сейчас полночь. Ночую у профессора-гляциолога. Он — англичанин, но работает в США несколько лет. Его жена полячка. Но отец и мать ее живут в Лондоне, они уехали из Польши во время последней войны — отец ее был летчиком в польских ВВС. Она рассказывает о том, что ходит во многие клубы, потому что это единственный способ иметь здесь друзей. Американцы очень открыты и дружественны, но настоящих друзей ни у кого почти нет. Если можно так выразиться — слой дружбы очень тонок. Сейчас настоящая серьезная проблема Америки — что делать с людьми, которые формально окончили среднюю школу, но вообще не умеют ни читать, ни писать. Ведь последние пятнадцать лет в школах не ставились отметки, да и основные предметы — язык, математика, физика, химия — заменялись по желанию ученика более простыми в усвоении, а значит, приятными при изучении: социологией, историей, этикой, экологией… Считалось, что учеба должна вестись без напряжения. А в результате — в университеты и колледжи поступают неграмотные люди.