– Тебе это не понадобится, – со смехом заверил ее Клей.

Внезапно застеснявшись своей наготы, Мэри Эллен прижала к себе сорочку.

– Прошу тебя, – сказала она тоненьким голосом, – в ней я буду лучше себя чувствовать.

– Тогда надень ее, детка. – Клей ласково потрепал ее по щеке. – А когда ты оденешься, мы пойдем на балкон и посмотрим, как садится солнце.

Потом они стояли перед открытым окном и смотрели на зеленые холмы Теннесси. Жаркое августовское солнце уходило за горизонт, оставляя красную дорожку на поверхности реки.

Внезапно Клей вздохнул, словно его широкая грудь не могла вместить всего того почти невыносимого счастья, которое так неожиданно свалилось на него. И тут же подумал о смерти. Его ведь тоже могли убить на войне, как это случилось со многими его товарищами...

Впрочем, все печальные мысли тут же вылетели у него из головы, когда красавица жена обвила руками его обнаженный торс и прижалась к нему щекой.

– Я люблю тебя, – прошептала она, – и не могу представить, что бы делала без тебя.

Его мышцы невольно напряглись.

– Веришь ли, не было такого дня, который бы я прожил, не думая о тебе, не желая тебя, не любя тебя.

– Верю, милый. – Мэри Эллен кивнула. – Со мной было то же. – Она нежно прикоснулась к его лицу: – Обещай, что ты никогда больше меня не покинешь.

Клей невольно вздохнул:

– Этого я не могу тебе обещать, зато обещаю любить тебя всю оставшуюся жизнь.

– И я тебя. – Она снова прижалась щекой к его обнаженной груди.

– А как насчет заката? – Клей наконец улыбнулся, потом осторожно отстранил Мэри Эллен и, подвинув к окну диван с изящно изогнутой спинкой, жестом предложил Мэри ссегь, а потом опустился на диван рядом с ней и, расстегнув крохотные крючки у ворота, удерживающие вместе полы кружевною пеньюара, развел в cтороны невесомую ткань, открыв взгляду сверкающую атласную ночную сорочку цвета шампанского. – Господи, какая же ты красивая! – восхищенно воскликнул он. – И ты моя. Я все никак не могу в это поверить.

– А ты поверь. – Она звонко рассмеялась, и тут же оба замолчали. Только обнаружив, что ее ненасытный супруг уснул. Мэри Эллен позволила себе улыбнуться. Во сне черты его лица утратили напряженную жесткость, и он снова стал напоминать того красивого мальчика, в которого она когда-то влюбилась.

Сидя рядом, Мэри Эллен баюкала на коленях его черноволосую голову, наслаждаясь драгоценными минутами счастья. Она вздохнула при мысли о том, что ни один мужчина не в состоянии понять эти мгновения близости, лишенные какого бы то ни было сексуального подтекста, но доставляющие женщине куда больше удовольствия, чем самые страстные любовные соития.

Время остановилось.

Мгновение длиною в вечность.

Летний день медленно угасал, когда Клей, открыв глаза, озорно улыбнулся ей.

Он поднял руку, обхватил ее за шею и сказал низким проникновенным голосом:

– Отныне и впредь первое, что я хочу видеть, просыпаясь, – это твое лицо. Полагаю, ты можешь мне это устроить.

– Я очень постараюсь, – искренне пообещала она и, наклонившись, поцеловала его.

По молчаливому согласию они переместились в спальню, на большую удобную кровать, и в сгущающихся сумерках любили друг друга нежно и неторопливо, а потом лежали рядышком, взявшись за руки, и разговаривали, делясь мечтами и планами до глубокой ночи. Пообещав друг другу, что каждую годовщину свадьбы будут отмечать здесь, в этом отеле, в этой самой кровати, они сладко уснули.

Первое, что увидела Мэри Эллен, проснувшись наутро, – это лучистый взгляд Клея. Она задрожала от восторга, сердце ее забилось сильнее, когда он крепко прижал ее к себе.

– Доброе утро, любовь моя. – Он нежно поцеловал ее.

В полдень молодожены, покинув отель, вернулись в Лонгвуд, который снова стал для них тем, чем был изначально, – семейным очагом. В качестве свадебного подарка жене Клей перевел своих подчиненных в долго пустовавший особняк на Мэдисон-авеню, и в Лонгвуде не осталось людей в форме. Теперь весь дом оказался в распоряжении молодоженов.

В Теннесси началось индейское лето[6] со всеми полагающимися радостями – купанием в реке, катанием на качелях, игрой на фортепьяно и пением по вечерам, игрой в карты в кабинете отца и в крокет на зеленой лужайке. Они потягивали лимонад со льдом на тенистой веранде и катались в лесу на могучем черном жеребце Клея, а еще гуляли, взявшись за руки, по городским улицам.

Купив арбуз, они лакомились сочными ломтями на веранде, выходящей в сад за домом, и валялись на траве возле старых солнечных часов, глядя на звезды.

Вдыхая жизнь полной грудью, они радовались, как волшебному чуду, самым простым вещам и ощущали себя счастливыми уже потому, что были вместе.

А как радовались они, встречая друг друга по вечерам! Мэри Эллен по-прежнему работала санитаркой в госпитале, а у Клея было немало своих обязанностей, но обоим удавалось выкраивать время друг для друга. Не раз бывало, что в полдень Клей покидал штаб-квартиру на Мэдисон-авеню, чтобы заглянуть к Мэри Эллен в госпиталь, и на заднем дворе больницы они вместе обедали на траве, под тенистым деревом, хлебом с сыром или жареным мясом.

В конце дня он неизменно встречал ее у ворот госпиталя. Иногда они шли прямо домой, в Лонгвуд, иногда они ужинали в одном из ресторанов Мемфиса, меню которых по случаю войны было более чем скромным.

Клей и Мэри Эллен предпочитали не думать о том, что ждет их впереди, они жили настоящим, наслаждаясь каждой минутой своего счастья, беспечные, словно дети, и, словно дети, безоблачно счастливые.

В октябре осень наконец вступила в свои права и листва на громадных белых дубах сменила цвет. Начался листопад. Солнце уже не палило нещадно, лучи его скользили откуда-то сбоку, не такие яркие, не такие жгучие.

Теперь в закатные часы река казалась выкованной из меди, но этот цвет держался недолго, его сменял кроваво-красный – это солнце садилось за западный берег.

Разноцветные листья осыпали водную гладь, и широкие воды неспешно несли их вниз по течению. Пройдет еще совсем немного времени, и вдоль берегов образуется тонкая кружевная ледяная корочка, хрупкая и прозрачная; тогда ночи станут холодными и мрачными, знаменуя собой приход зимы.

Ни Клей, ни Мэри Эллен не заговаривали о неизбежном расставании, но оба чувствовали, что первое Рождество их супружества они проведут врозь. Клей и сам удивлялся тому, что пробыл в Мемфисе так долго, он в любую минуту ожидал приказа покинуть город и отправиться на фронт.

Наступил ноябрь, холодные ветры задули с севера, а между тем Мэри расцветала как цветок весной. Темные глаза ее светились каким-то внутренним теплым светом, на бледных щеках появился румянец. Клей не знал, кажется ли ему или на самом деле жена хорошеет день ото дня и выглядит все счастливее. Он и понятия не имел о том, что этот внутренний свет, этот блеск в глазах имел свое объяснение. Мэри Эллен хранила чудесную тайну.

Она подозревала, что беременна, но не хотела ничего говорить мужу, пока не будет уверена в этом.

В первых числах ноября Мэри Эллен записалась на прием к доктору Кейну, с которым рука об руку трудилась в госпитале, и тот подтвердил ее догадку.

– Вы в самом деле беременны, миссис Найт. Полагаю, ребенок должен родиться в начале июня.

– Ах, доктор! – воскликнула Мэри. – Я так вам благодарна.

– Не меня вам надо благодарить, а вашего мужа. – Кейн добродушно улыбнулся. – Должно быть, вы зачали в первую брачную ночь, – задумчиво проговорил он, загибая пальцы, и Мэри Эллен почувствовала, что краснеет.

– Похоже на то. – Вскочив со стула, она уже хотела покинуть тесный кабинет, но врач остановил ее:

– Подождите. Сядьте, и давайте немного поговорим. Мэри Эллен кивнула и послушно села. – В чем дело, доктор Кейн? Почему вы нахмурились?