Между тем женщины продолжали истязать пленников. Вооружившись острыми кремневыми ножами, они срезали тонкими пластами мясо с разных частей тела несчастных и тотчас же прижигали рану горящей головней, чтобы остановить кровь. Время от времени мегеры прерывали свое ужасное занятие ликующими песнями и пляской вокруг своих жертв, которые с геройским мужеством воспевали не переставая подвиги своего родного племени.
— Вах! Вах! — пели они хором. — Нагарнуки не дети Моту-Уи, Великого Духа; они рождены из грязи! Они не смеют глядеть в глаза воинам! Покажите нам ваши раны, трусливые опоссумы, вонючие коршуны, вас ранили только в спину! Вах! Вах! Нирбоасы — славные воины, нагарнуки — женщины!
И так продолжали они петь часами, днями. Если смерть долго не приходила, они все-таки должны были петь при самых невыразимых пытках и смеяться, когда обнажали их кости, когда им отсекали член за членом; петь до последнего издыхания, до последнего проблеска жизни, чтобы не прослыть малодушными трусами. Оливье отворачивался, чтобы не видеть всех этих ужасов. Канадец стоял неподвижно, с удивительным равнодушием к происходившему: он уже не впервые видел все это, и сам был некогда привязан нирбоасами к столбу пыток.
При каждом новом стихе их военного гимна, при каждом их военном кличе женщины придумывали новые пытки для несчастных. Когда же муки становились непосильными, страдальцы выли свой военный клич и в этом вое заглушали крик невыносимой муки. Но сколько ни крепился Оливье, нервы его не выдержали наконец, и, слабо вскрикнув, он лишился чувств. К счастью, перед этим гостям были предложены освежительные напитки, в том числе и вода, и несколько капель воды помогли привести графа в чувство, так что случай этот, среди общего возбуждения и шума, прошел незамеченным.
— Ах, Дик, Дик! Зачем вы принудили меня присутствовать при подобном зрелище! — воскликнул он, и старый траппер был растроган этой почти детской жалобой до слез.
Между тем страшная сцена подходила к концу. День начинал клониться к вечеру; солнце спускалось к горизонту. Матери пяти молодых нагарнуков, замученных нирбоасами на прошлой неделе, стали просить, чтобы им было предоставлено удовольствие нанести несчастным смертельный удар, что и было исполнено: это было их законное право. Тогда каждая из них избрала то, что она могла только придумать самого ужасного; перо отказывается описывать все эти ужасы; достаточно будет сказать, что когда эти изуродованные до неузнаваемости останки человеческих тел были наконец брошены на костер, то они уже не имели ни рук, ни ног, ни глаз, ни носа, ни ушей, ни губ; это были просто окровавленные торсы, не имеющие даже подобия человеческого.
Остальная часть праздничной программы была более отрадной и представляла собою не столь кровавое зрелище. На громадную площадь, то есть целую поляну, окруженную сплошным кольцом воинов, вооруженных длинными копьями, были выпущены с десяток живых кенгуру, и молодые нагарнуки должны были, состязаясь с ними в быстроте ног, затравить их, то есть загонять так, чтобы в конце концов изловить их руками; воины же с копьями не давали затравленным животным прорваться через их цепь. Менее чем в полчаса времени все десять животных были изловлены и затем торжественно доставлены Верховному Жрецу. После этого молодые воины упражнялись еще в разных играх, проявляя необычайную ловкость, меткость и проворство.
Последний, и важнейший, акт торжества, то есть самое посвящение преемника Хранителя Священного Огня, произвело громадное впечатление на нагарнуков, еще не видавших этого обряда. В тот момент, когда солнце скрылось за горизонтом, громадный хор, состоящий из мужчин и женщин всего племени, запел еще раз гимн Священному Огню, и Великий Хранитель, или Верховный Жрец, держа за руку своего старшего сына и преемника по должности, медленно, не торопясь прошли через громадный костер, достигавший свыше 10 сажен длины и сооруженный наподобие двух толстых стен, сходящихся между собой в вершине, то есть наподобие туннеля в пирамиде. Под этою горящею пирамидой, сквозь этот узкий проход должны были пройти, торжественно и плавно, отец и сын — хранители Священного Огня. Три раза повторили они этот акробатический фокус, приведший всех в восторженное недоумение, кроме графа и Красного Капитана.
— Я готов сейчас же проделать то же самое, — сказал американец, — всем изучавшим физику давно известно, что человек безнаказанно может провести две или две с половиной минуты в раскаленной хлебной печи при условии быть совершенно нагим, как эти жрецы: происходящее при этом сильное испарение тела образует вокруг него пар значительно низшей температуры, чем окружающая среда, и этого достаточно, чтобы на короткое время предохранить человека даже от ожогов. Таким образом плавильщики безнаказанно погружают свои руки в котлы с расплавленным оловом! — объяснил Красный Капитан Дику.
— Да… великое дело наука! — протянул канадец задумчиво.
Тем временем совершенно стемнело, и нагарнуки направились вслед за хозяевами Франс-Стэшена к усадьбе, где был приготовлен для них пир. Обильные яства и питье красовались на длинных низких столах, скорее, мостках, под открытым небом для туземцев, а в столовой был накрыт стол для европейцев и избранных гостей.
Какое громадное количество яств требовалось на 8000 человек, аппетит которых был возбужден всеми разнообразными переживаниями этого дня и всяческими телесными упражнениями, трудно себе представить, тем более что австралийцы имеют обыкновение есть до полного изнеможения, до потери ясного сознания! Когда после трапезы гости успели немного соснуть и прийти в себя, были пущены фейерверки, которые своим эффектом превзошли все ожидания. Нагарнуки, никогда не видавшие ничего подобного, в неописуемом восторге огласили воздух громкими криками; европейцы в свою очередь приветствовали виновника торжества единодушными «ура», как вдруг, ровно в 8 часов вечера, громадный сноп серебристо-белого света вырвался из середины озера и, охватив весь небесный свод, заставил поблекнуть ракеты фейерверка. Свет этот озарил все озеро, как солнце освещает всю окрестность; кругом стало светло, как днем, и фейерверк утерял всякую прелесть и красоту. Оливье тотчас же распорядился прекратить его, да и никто уже не интересовался им более. Туземцы кинулись на животы и лежали, уткнувшись лицом в землю, полагая, что это проявление Моту-Уи, по случаю Праздника огня, а европейцы полагали, что это сюрприз, приготовленный графом для них и для всеобщего увеселения.
Только Джонатан Спайерс в тот момент, когда сноп света вырвался из середины озера, спокойно взглянул на свои часы и прошептал:
— Прекрасно, этот Дэвис точен, как хронометр!
Оливье, бледный как смерть, не в состоянии был вымолвить ни единого слова в ответ на приветствия и поздравления своих гостей, отлично зная, кому и чему следует приписать это удивительное явление.
— Что вы на это скажете? — обратился он к Джонатану Спайерсу.
— Поздравляю вас с успехом; вам для этого понадобился рефлектор очень большой силы, конечно!
Оливье не стал разуверять его и решил отложить до завтра все разъяснения своих отношений с Невидимыми и все то, что ему уже пришлось пережить благодаря этому. Джонатан же только и ждал этого сигнала, чтобы знать, что на «Римэмбере» все благополучно и все в готовности для его возвращения. Он как раз избрал это время, чтобы под предлогом усталости попросить у любезных хозяев разрешения удалиться. Оливье нашел это весьма естественным, и, извинившись, что не может лично проводить его в предназначенное для него помещение, так как не может оставить своих гостей, нагарнукских вождей, одних за трапезой, на которой он, как хозяин, непременно должен председательствовать, если не желает нанести им оскорбление, он приказал одному из своих слуг проводить капитана в его комнату, затем простился с ним дружеским рукопожатием со словами:
— До завтра!
— Непременно, я буду ждать!
Как только Красный Капитан остался один в той части дома, которая была предоставлена ему, он вздохнул с облегчением: наконец-то он может начать действовать! Не теряя ни минуты времени, он осмотрел свой револьвер, изготовленный по его специальному заказу, 12-миллиметрового калибра, с коническими разрывными пулями, начиненными фульминатом, бьющий на двести шагов. Ружье свое он оставил на столе, так как оно могло только стеснить его на ходу, и с револьвером в руке крадучись выбрался задним ходом из дома.
