Интересно, а какая у неё цель и у мужа её? Выходит, есть она у них и живут для этой цели? А почему живут врозь, почему она не поехала в Корольцы вместе с мужем? Интересно и непонятно. Алексей задумался. В груди что-то царапнуло, заскребло острой лапкой. Если у них есть цель, как они могут достигнуть её здесь: Нонна нигде не служит, муж — эконом бедного имения в конотопской глуши.

Может быть, до чего-нибудь и додумался бы Потапенко или хоть что-то заподозрил, но по своему характеру он не был способен долго думать об одном. А поскольку он остановился как раз напротив трактира, то и зашёл туда.

— Полстакана водки, — сказал он трактирщику Фруму и кинул на стойку рубль, — малосольный огурец и сала с хлебом.

Основное, что надо было сделать по расследованию убийства мещанки Картузик Параски, Богушевич сделал до конца дня. Осталось получить от судебного врача-эксперта заключение, и можно писать обвинительный акт. Он был уверен, что товарищ прокурора Кабанов не сумеет ни к чему придраться.

Дневная жара спала, на город легла приятная прохлада. Богушевич зашёл к себе в участок, — солнце повернуло на запад, его лучи больше не били в окна, в кабинете стало свежо. Он отдёрнул занавески, распахнул настежь одно окно, пододвинул кресло, сел, облокотившись на подоконник. Окно выходило во двор, там росли две старые акации с узловатыми сучьями, кусты сирени и берёзка. Берёзка молоденькая, дотянулась лишь до середины окна, ещё не совсем белоствольная, с бересты сходят тонкие, почти прозрачные чешуйки, ствол растёт, становится толще, береста лущится. Это было любимое дерево Богушевича. Каждый раз, входя в кабинет, здоровался с ним вслух, как с живым, а потом то и дело подходил к окну, чтобы взглянуть на него.

Берёзы и берёзовые рощи он любил с детства за их светлый, радостный вид. Там, на родине, в Кушлянах, у них в усадьбе росла старая берёза со сломанной верхушкой. Он с братом Валерианом принёс из лесу и посадил рядом с ней несколько молодых берёзок, чтобы старушке было веселее. На вершину берёзы втащили сбитый из досок настил для аистов. И когда птицы свили там гнездо, отец очень обрадовался: «Ну, слава богу, аисты нас приветили, горе обойдёт стороной, детям счастье привалит». Аисты людей совсем не боялись, гуляли по двору вместе с курами и гусями. Сестра Ганночка любила кормить их с рук. Выносила что-нибудь во двор и звала: «Клё-клё-клё, летите сюда». Аист подскакивал в гнезде на длинных красных ногах, взмахивал крыльями и садился возле Ганночки, тянул к ней шею, выпрашивал угощение. Франтишек тоже пробовал звать аистов, как Ганночка, но они почему-то на его голос не шли.

Берёзку эту, что растёт под окном и напоминает ему о берёзах на родине, он посадил прошлой весной. Проходил мимо почты, увидел, как, подставив лестницу, приёмщик почтового отделения лез на крышу, спросил, чего он туда лезет. «Вон проклятая выросла на карнизе», — показал тот на слабенькое, хилое деревцо, что росло в трещине между кирпичами. На эту берёзку Богушевич уже давно обратил внимание и каждый раз, проходя мимо, дивился её живучести, стойкости, воле к жизни. Надо же так: летело откуда-то семечко, упало в трещину карниза, в пыль, в горстку занесённой ветром земли и проросло там, корни пробились между кирпичин. На чем только держится, а растёт, зеленеет. Иногда думалось: а вдруг то семечко прилетело от кушлянских берёз? Нёс, нёс ветер и принёс сюда, на украинскую землю. Богушевич тогда попросил почтового служащего осторожно выдернуть берёзку и отдать ему. Берёзка поддалась легко. Богушевич принёс её к себе на службу и посадил во дворе под окном кабинета. Она пошла в рост, почуяв простор и богатую почву, растёт себе, во какая вымахала…

— Ну, хорошо тебе здесь? — сказал Богушевич, улыбнулся, протянул руку в окно, дотронулся до ветки с прохладными листиками, погладил их. — Расти на здоровье, радуйся…

За эти минуты служебные заботы, мысли улетучились из головы, лёгкая истома охватила тело. Сейчас бы полежать, растянуться, а то бы и соснуть часок. «Обидно все же, что рыбалка сорвалась. Обидно», — подумал он, чувствуя, что его окутывает, качает на волнах туман, — подступал сон.

Возможно, и задремал бы, сидя у окна и облокотившись о подоконник, да услышал во дворе голоса. Две женщины с мальчиком зашли во двор и присели на лавку.

— Вот тут и отдохнём, — сказала та, что постарше. — Садись возле меня, Петручок. — Сняла с плеч узел, положила на край лавки. Все сели. Мальчик тут же лёг, сунув под голову узелок.

«Может, ко мне», — подумал Богушевич, хотел уже спросить через окно, что им нужно, но по говору догадался, что они не здешние — говорили по-белорусски.

— Петручок, може, поспишь? — спросила младшая.

— Ой, мама, после.

Франтишек высунулся из окна, чтобы лучше слышать.

— Ой, божечка, далёко ж до того Киева, — сказала пожилая. — Ползём, ползём… Обувка и та сбилась, а ноги ништо, выдюжили, несут нас.

— Так ведь не так много осталось, — отозвалась младшая, — ещё дня два, и будет киевская губерния.

— А почему ехать нельзя? По железной дороге? Все топай да топай, — проговорил мальчик, подобрав под себя босые, исцарапанные, в цыпках ноги.

Босыми были и женщины.

«На богомолье идут, в Печерскую лавру, — догадался Богушевич. — И что их гонит? Беда, видно, какая-нибудь, не просто же вера в бога».

Женщины были в бордовых паневах, на головах чепцы, какие носят на Могилёвщине. Старшей за шестьдесят, она седая, с рыхлым лицом, но на тело — худощавая. Младшая, мать Петручка, маленькая, с острым живым личиком. Старшая как села, так и не шелохнулась, а эта все что-то делала: то одежду поправляла, то в котомке рылась, то приглаживала белые волосёнки Петручка. Измученный Петручок лежал, закрыв глаза.

— Ну, полежи, полежи, — говорила она, — устал, бедненький. А коли устанешь, так и на бороне уснёшь. Ещё бы! За такую дорогу ноги в зад загонишь, короче станут.

Не часто Богушевичу приходилось слышать вот так родную речь. Он вышел во двор, чтобы поговорить с женщинами.

Увидев его, женщины встревожились, приготовились уже подняться и уйти, младшая подтянула к себе котомку, толкнула мальчика, чтобы встал.

— Добрый день, — поздоровался с женщинами Франтишек.

— И тебе, паночку, день добрый, — отозвалась старшая, и обе поклонились. Младшая сказала мальчику, чтобы и он поклонился. Петручок сделал это поспешно и очень старательно — сначала откинулся назад, а потом качнулся всем телом вперёд, низко, прямо под ноги.

— Сиди, сиди, — махнул ему рукой Богушевич. — Можешь полежать, ты же устал.

— А як же, паночку, устали, ног не чуем. Шли, шли да на дворе лавку увидели, — сказала старшая. — Спасибо, что не гонишь. А то прогоняют.

— Откуда ж вы?

— А из-за Беседи.

— В лавру?

— Куда же ещё? Не милостыню ж просить. От этого покуда бог миловал.

— Пора горячая — картошку копать, лён стелить, а вы в дорогу…

— Не говори, паночку. Кабы все ладно было, так за это наказать надо. Только цыган бездомный по свету мотается. А мы ж не цыгане.

Женщины рассказали, сколько они шли и почему в Конотоп завернули — ведь до Киева есть более короткая дорога. У старухи тут неподалёку брат живёт, так с ним повидались, к нему заходили.

— Богу же можно молиться и в своей церкви, — сказал Богушевич, — а не идти за сотни вёрст.

— Да хиба ж мы не молились? Молились. Мало этого богу. Вот и пошли. Трудом да мозолями доказать всевышнему свою веру, может, и сжалится и отпустит нам грехи наши и нашей родни.

— Такие уж великие у вас грехи? И у малого?

— А как же. У всех грехи есть, только у святых душа чистая. Каждый не только за себя вину несёт. Коли один кто из рода зло содеял, так перед богом весь род виноватый, на весь род вина падает, всему роду за то воздаётся.

И Богушевич услышал от них такую историю. Сына старшей женщины, мужа младшей — Савку — осудили на каторгу. Женившись, Савка отделился от родителей, троих детей нажил. А жизнь горемычная, земли — свиткой накрыть можно. Бился он в батраках, бился как рыба об лёд да и учинил злодейство. Остановил на лесной дороге лавочника, который вёз товар, отобрал товар и деньги, а лавочника убил. Стал коня с повозкой продавать цыганам — его и схватили. Товар на чердаке нашли. Засудили, в Сибирь пошёл.