— Никогда не заворачивай так ребёнка, — заявила мать Атена, выхватывая младенца у Элены из рук и энергично похлопывая его по спине.

Ребёнок перестал хныкать, только удивлённо смотрел на неё.

— Когда закончишь здесь, пойдёшь в амбар, к остальным, — сказала Джоан. Это прозвучало как приказ, а не вопрос. — Они помогут тебе с малышом.

На самом деле это значит "я не доверяю тебе присматривать за ним", подумала Элена, но придержала язык и только кивнула в ответ. С тех пор как родился ребёнок, это будет первый день не рядом со свекровью.

Когда вот-вот должна начаться стрижка овец и всё ещё продолжалась пахота, а на дальних лугах уже начинался сенокос, к работе привлекали всех — мужчин, женщин и детей, не обращая внимания на возраст или немощь.

Атен ушёл в поле затемно, ещё до того, как солнце показалось над тёмным краем болот. Надо было воспользоваться каждым драгоценным часом дневного света, пока держится хорошая погода. Но его мать всё продолжала медлить у двери, следила за Эленой, как лиса за кроликом, ожидающая, когда тот подойдёт ближе, чтобы напасть.

Ну иди уже, думала Элена.

— Не забудь взять чистую тряпку, ему понадобится смена.

Элена кивнула в сторону заранее приготовленного узла.

— Я взяла. Может, тебе лучше поторопиться? Марион не понравится, если опоздаешь.

Джоан фыркнула.

— То, что эта шлюха греет постель бейлифам, не даёт ей права...

Её окликнула Марион, идущая мимо открытой двери их дома вместе с другими женщинами, и Джоан прервалась на полуслове. Она ещё немного задержалась — только для того, чтобы огласить остальной список указаний, как заботиться о её внуке — и рьяно помчалась догонять работниц, спеша поделиться с ними последними промахами Элены в роли жены и матери.

После ухода Джоан в открытую дверь дома словно вошли мир и покой. Элена взяла сына на руки, нежно поцеловала. Глаза у него были сонные, но сквозь почти прозрачные веки просвечивала их яркая синева, как драгоценные камни сквозь туман.

Элена пригладила мягкий светлый пух на его голове, тронула пальцем крошечный кулак и ощутила крепко сжимающие крошечные пальчики, как будто он и не глядя знал, что это рука матери.

Они так и звали его — ребёнок. Атен сказал, что уже выбрал имя, но Джоан заявила — нельзя называть его вслух до крещения, чтобы чужаки или духи не узнали и не смогли околдовать младенца, пока его имя не освящено церковью. При крещении Атен шёпотом скажет имя священнику возле купели, но Элена узнает, как они решили назвать её сына, только когда священник провозгласит это имя перед всей паствой.

В душе у неё уже было имя для сына, хотя ей никогда не позволят так его называть. Иногда Элена произносила его шёпотом, когда была уверена, что никто не услышит, тайное имя для обожаемого ребёнка. Но Элена знала — какое бы имя она ни дала сыну, оно его не защитит, на это способна лишь церковь, только крещение. Вот только когда же он будет крещён?

Пока действует интердикт, церкви закрыты, а половина священников в бегах или в заключении, не будет окрещён ни единый младенец. Сколько ещё месяцев придётся звать его просто ребёнком? И всё это время он будет не защищён от сглаза ведьм, от лесного народца, который может его украсть, или от чудовищ, способных пожрать его душу. А если младенец умрёт прежде, чем станет христианином, душа его вечно останется заблудившейся и потерянной. Его зароют за границей кладбища, на перекрёстке дорог, где хоронят самоубийц, душегубов и нищих.

Когда-то, много лет назад, Джоан рассказывала о девушке из их деревни, которая родила и скрыла это от всех потому, что до смерти боялась мужа. Ребенок был зачат, после того как муж ушел на Священную войну, и он сразу бы понял, что младенец не от него. Вскоре несчастный малыш умер. Церковный сторож обнаружил мать, пытавшуюся похоронить на погосте крошечное тело, вырвал его из её рук и зарыл на перекрёстке дорог, за границей деревни. Он знал — если труп не убрать из Гастмира, душа некрещённого ребёнка станет каждую ночь бродить по деревне, стуча в двери с ставни — искать мать, чтобы та его впустила.

Путники, что имели несчастье оказаться ночью на том перекрёстке, слышали жалобный детский плач. Если же глупец подходил поближе и искал ребёнка, он видел выбирающегося из земли младенца, бледного, как кость, с огромными пустыми глазницами. Он полз вперёд, цепляясь одной рукой и одной ногой, и кричал так пронзительно, что и лошади, и люди сходили с ума. Местные старались не ходить туда после наступления темноты, а уж если им приходилось идти тем путём — всегда брали с собой ветку рябины и подкову, чтобы защититься от этого создания. Но многие не знавшие о нём путешественники падали с лошади, испуганной криком.

Элена смотрела на нежные круглые щёчки, крошечный нос и пухлые губы, сморщенные, будто он и во сне продолжал сосать. Она никогда не позволит хоронить своего сына на каком-то пустынном перекрёстке, в безымянной могиле. Она не хотела бы, чтобы над ним топали лошади или тащились телеги. Она не позволит проклинать своего прекрасного ангела и не желала смотреть, как его истлевший труп выползает из земли. Но если она убьёт его — всё так и случится. У неё отберут его маленькое тельце, зароют там, в холодной мёрзлой земле, и могилу не отметят даже веткой.

С каждым днём Элена всё сильнее любила сына и понимала, что от этого лишь труднее сделать то, что придётся. Это должно случиться сегодня, она не могла больше ждать. Ей нужно решиться, иначе будет поздно. Она должна спасти его — от них, и больше всего от самой себе, его матери.

Элена выскользнула из дома, прижимая к груди закутанного в шаль ребёнка. Дорога была пуста, все, кто мог ходить, уже на работе, в поле или в амбаре. Но Элена шла не к амбару, а в сторону леса, спеша изо всех сил.

С восходом солнца поднялся лёгкий ветерок. Он шевелил листья на кустах смородины, ворошил яркие зелёные побеги лука на грядках. Элена осторожно вытащила из висевшей на яблоне плетёной корзинки одного из двух молодых голубей и понесла в дом.

Она уселась на скамью у грубого деревянного стола. Голубь яростно хлопал крыльями, стараясь вырваться, но она прижала крылья, и птица безвольно затихла в её руках, только глядела чёрными блестящими глазками. Элена чувствовала, как под мягкими тёплыми перьями колотится маленькое сердце.

— Ну, тише, — прошептала она, — я не сделаю тебе больно.

Снаружи второй голубь ворковал в корзинке на жарком солнечном свете. Элена нежно гладила птицу, и та почти успокоилась и уснула в тепле очага. Рука потянулась к шее птицы, скрутила и оторвала одним резким движением. Голубь шлёпнулся ей на колени. Она тут же принялась его ощипывать — это легче сделать, пока тело ещё тёплое. Элена выдёргивала перья, и они мягким холмиком сыпались на заранее постеленную под ноги тряпку. Когда птица была очищена, девушка выпотрошила её и бросила тушку в железный горшок, уже булькавший на огне.

Потом она вышла из дома к плетёной корзинке, где всё ещё ворковала вторая птица, с неослабевающей надеждой зовущая подругу. Осторожно поглаживая, Элена извлекла её и понесла в дом — на ту же скамью и в кипящий горшок.

Она готовила пищу с тех пор, как научилась ходить — как и все остальные девушки Гастмира. Элену научила мать, а ту — её мать. Она делала это привычно, не думая, и пока руки работали, мысли уносились далеко.

Но сейчас она вдруг вспомнила, как ребёнком смотрела на мать, разделывающую птицу. Картинка виделась так ясно, будто Элена снова была в материнском доме, хота прежде она никогда не вспоминала об этом. Маленькая Элена поднималась на ноги, цепляясь за юбку матери, и заворожённо, как могут лишь дети, смотрела, как кружат лёгкие серые перья, опускаясь и слова поднимаясь на ветру, будто стайка крошечных птиц. Она вспомнила, как протягивала маленькую руку, чтобы поймать их, теряла равновесие и падала на покрытый камышом пол. Мать, смеясь, наклонялась и снова поднимала Элену на ноги. Её большие, грубые и красные руки пахли перьями, луком и кровью.