Если орляк срезать у основания, когда он дорастет до полной высоты, на стебле видны отметины. Некоторые смертные полагают, что это буквы, означающие Христа, а другие - что это след дьяволова копыта, а кое-кто находит в них имена суженых.

На Иванов день орляк выкапывают, вырезают из корня подобие ладони и запекают, пока он не засохнет. Смертные называют это рукой мертвеца и используют как оберег от ведьм и демонов.

Семена орляка наделяют собравшего их способностью вызывать любое живое существо, зверя или человека, из земли, воздуха или воды. Семена также делают смертного невидимым, если он проглотит их или положит в башмак.

Узелок с семенами, вплетенный в лошадиную гриву, делает и лошадь, и седока невидимыми для злых духов на дороге или для воров, поджидающих путешественника.

Но семена не так-то легко собрать. Это можно сделать только до полуночи в канун Иванова дня. Сборщик должен положить под вайю папоротника белую льняную ткань или оловянное блюдо. В этот час опасно прикасаться к вайям голой рукой, ее нужно наклонить раздвоенной веткой орешника, чтобы семена упали на ткань или блюдо.

Но орляк стерегут духи и демоны, не желающие, чтобы смертные приобрели такую силу. Они будут мучить того, кто собирает семена, колоть его и щипать, и являться пред ним в таких чудовищных обличьях, что некоторые смертные могут умереть от испуга. А многие возвращаются домой и видят, что собранные на ткань семена исчезли.

Травник Мандрагоры

Гита брела назад, к хижине, плетёная корзина была полна крапивы, дикого лука и щавеля. Укрытые прохладной травой, в корзине лежали две жирные форели. Она выудила их из ручья, используя вместо крючка пальцы и хитрость вместо наживки. Она могла бы поймать больше, но знала, что если взять больше, чем нужно на этот день, река не позволит взять снова в другой. Гита так же аккуратно ела рыбу, всегда от хвоста до головы, чтобы та не обиделась. Она старательно собирала все крохотные косточки и возвращала их в реку, чтобы рыба могла переродиться.

Так устроена жизнь. Выучи законы леса, болот и ручья, узнай повадки зверей, птиц и рыб, и тогда у тебя всегда будет пища.

Гита шаркала босыми ногами по тёплой опавшей листве, вдыхала горячий летний воздух, насыщенный ароматом фруктов и гниющих листьев, с горьковатым привкусом сныти и дудника. Бук, дуб и вяз простирали длинные руки ветвей над её головой, осыпая каплями зелёного света сквозь залитый солнцем купол. Ей будет жаль оставлять этот лес, когда придёт время тронуться в путь, но всё же им скоро придётся уходить. До зимы нужно найти убежище потеплее и запастись едой. Гита по опыту знала, как быстро тёплые солнечные деньки сменятся дождями и убийственным холодом. Однако, возможно, до тех пор им удастся вернуться назад, в свой дом.

Мадрон, похоже, надеялась, что Ядва закончит свою работу еще до конца года. Гита не была в этом уверена. Она родилась в этом ожидании, не знала ничего другого в жизни и не представляла, что могло бы его сменить. Мадрон сидела у шалаша, там, где Гита её оставила, удобно устроившись между корявых корней древнего дуба, как старая ободранная ворона в гнезде. Скрюченные руки рылись в лежащей на коленях куче жёлтых костей, но невидящие глаза обратились к дочери, едва та показалась из-за деревьев.

— Ядва накормлена, — торжественно объявила она, когда Гита вышла на поляну. Старуха облизнула сморщенные губы, как будто сама попробовала красное молоко.

— И что с того? — спросила Гита.

Она ни на мгновение не усомнилась, что старуха сказала правду. Мадрон и Ядву всегда соединяла крепкая связь, прочнее, чем между матерью и ребёнком. Даже теперь, когда мандрагора была далеко, во многих милях от них, Мадрон всегда знала, когда та пробуждалась к жизни — возможно, из-за того, как она её получила. Но по волнению в голосе старухи Гита поняла, что на этот раз произошло нечто большее. Мадрон медленно выговаривала слова, как будто не желала расстаться с ними слишком быстро.

— Я бросила кости, и когда духи указали мне, какую выбрать, я увидела, что на ней сидит бабочка и не улетает.

— Бабочка... на высохшей кости? Значит, там побывала смерть.

Старуха удовлетворённо кивнула.

Гита отложила корзину и поспешила вперёд. Она опустилась на колени перед матерью, рассматривая кости у неё на коленях.

— Какая... ты помнишь, что это была за кость?

— Я слепая, а не слабоумная, — фыркнула старуха. — Я знаю свои кости.

Она плотно сжала губы и отвернулась. Гита давно знала это выражение — оно означало, что Гита больше ничего не скажет ей до тех пор, пока не успокоится. Вредная и упрямая старая карга. Гита вернулась к своей корзинке, и не говоря ни слова принялась чистить рыбу. Они обе умеют играть в эту игру.

— Рыба на ужин? — фыркнула Мадрон.

— Мне на ужин.

Старуха склонила голову на бок.

— Но ты же не допустишь, чтобы я умерла от голода?

— Разве?

— Я могу наложить на тебя заклятье, от которого ты никогда не избавишься, — рассердилась старуха. — Могу оживить приготовленную рыбу у тебя в горле, когда будешь глотать, и ты задохнёшься насмерть. Ты пока не знаешь и половины того, что умею я, девчонка, и никогда не узнаешь. У тебя нет ни сноровки, ни терпения овладеть этой силой. Не пришлось учиться этому, чтобы выжить, как мне, вот в чём всё дело.

— Твори своё зло! — Гита в ярости проткнула кончиком ножа брюшко форели и вскрыла её. — Только подумай вот о чём: если меня не станет, кто выловит для тебя ещё одну рыбу или кролика, или хоть принесёт немного крапивы?

Обе надолго умолкли. Потом Мадрон неохотно проворчала:

— Это была собачья кость.

У Гиты с языка едва не сорвался вопрос, уверена ли старуха, но она знала — Мадрон не ошибается, только не с костями. Она разочарованно вздохнула.

— Нечего хныкать, девочка, — сказала Мадрон. — Нужно дать им время. Тень лисы бежит, прямо как ты говорила, след в след за совой. У нашей малышки Элены всё хорошо. Она призывает их к себе одного за другим, хоть и не знает об этом. Они потянутся к ней, словно мухи, слетающиеся к мёртвому телу. Наберись терпения. Нельзя торопиться натягивать новый лук, не то он лопнет, и пропадёт вся работа. Этой ночью ты должна вынуть из яблока ещё один шип. Подождём и посмотрим, что будет.

Гита налила немного воды в деревянную миску, бросила туда окровавленные рыбьи кишки и глядела, как они извиваются в воде, словно угри, пока не осели на дно.

Когда-то давно Джерард сидел напротив неё, скрестив ноги, и так пристально глядел в миску, что всякий при виде него решил бы, что он умеет читать, о чём говорят кишки. Но он не умел. Он полагался на Гиту и доверял ей. И она никогда не предавала Джерарда. Она просто сказала ему всю правду. Дала ему то, что просил.

— Твой отец подвергается смертельной опасности. Он хочет, чтобы ты пришёл на помощь. Ты ему нужен.

Она дала любовнику то, чего хотят все мужчины — открыла для него будущее, зная, что он станет действовать в соответствии с увиденным и не сможет сопротивляться. А потом проклянёт себя за это. С мужчинами так всегда, они ничего не могут с этим поделать. Ни на земле, ни на небе нет сил, способных так наказать Джерарда за причинённую ей боль, как этот единственный дар. Поведай человеку о его будущем — и он сам разрушит собственную душу. Для Гиты это стало завершением, кульминацией, совершенной местью.

Она останавливается у подножия узкой винтовой лестницы. Темно, так темно, что она не видит даже собственную руку, не говоря уж о руке того, кто возможно крадётся следом. Удары мечей, железо, бьющееся о камень, крики и стоны умирающих отзываются эхом под сводчатым потолком и разносятся по длинным узким проходам, звуки путаются и искажаются. Возможно, они над ней или внизу, а может, раздаются в её голове.