Но как справиться с этой? За выпуклым гладким лбом, за взглядом зеленых глаз таилось все изощренное коварство, вся сила женской породы… Ну, это ему так казалось. Он не догадывался, что Анжелика дрожит и вот-вот расплачется.

Если она не сдалась, так только по привычке не сдаваться и давать отпор.

Он снова грубо, как тюремщик, схватил ее за руку и повел в замок.

Поднимаясь по лестнице, она заметила, что он снял со стены охотничий арапник.

– Филипп, – сказала она, – давайте на этом остановимся. Я понимаю, вы сейчас пьяны. К чему нам препираться? Завтра…

– Ну уж нет! – саркастически протянул он. – Разве я не дал обязательство исполнить свой супружеский долг? А до этого я намерен вас немного наказать, чтобы отбить у вас охоту к шантажу. Не забывайте, мадам, что я ваш повелитель и могу делать с вами что захочу.

Она попыталась увернуться, но он хлестнул ее арапником, как норовистую, непослушную собаку. Она вскрикнула скорее от унижения, чем от боли:

– Филипп, вы с ума сошли!

– Вы попросите у меня прощения! – проговорил он, стиснув зубы. – Вы еще попросите у меня прощения за все, что сделали!

– Нет!

Он втолкнул ее в спальню, захлопнул дверь и принялся стегать арапником. В этом он знал толк. Должность главного ловчего Франции он получил заслуженно.

Анжелика закрыла руками лицо, чтобы хоть как-то защититься. Инстинктивно отворачиваясь, она пятилась назад, пока не уперлась спиной в стену. Вздрагивая при каждом ударе, она кусала губы, чтобы не застонать. Но внезапно ее охватило странное чувство. Неистовый бунт сменился ощущением справедливости наказания. И она крикнула что было силы:

– Хватит, Филипп! Хватит! Я прошу у вас прощения!

Он застыл, удивленный легкой победой.

– Я виновата… Я была к вам несправедлива…

Филипп пребывал в растерянности. Нет, она все еще над ним издевается… Пытается уйти от наказания, разыгрывая покорность! Как легавая сука! Все они таковы! Упрямятся, пока в силе, а под плеткой ползут на брюхе! Но в голосе Анжелики звучала искренность, и это его смущало. Может, она действительно не такая, как все, и надолго оставшееся в памяти воспоминание о баронессе Унылое Платье – не просто видимость?

В полумраке спальни лунный свет соперничал с пламенем факела. Филипп смотрел на хрупкие белые плечи, исхлестанные плетью, на нежный затылок и лоб, которым она уткнулась в стену, как раскаявшийся в своих прегрешениях ребенок… Изнутри вдруг поднялось неистовое желание, необычное, ни на что не похожее. Ни одна из женщин не вызывала в нем такого… И это не было привычное, слепое требование плоти. Это было какое-то таинственное, сладостное влечение.

У него вдруг возникло предчувствие, что с Анжеликой он достигнет чего-то неизведанного, ступит на территорию той любви, которую безуспешно пытался найти во множестве позабытых женских тел…

Он ощутил, как его высохшие губы изнывают от желания утолить жажду, соприкоснувшись с нежной, благоуханной плотью.

Прерывисто вздохнув, он отшвырнул прочь арапник и решительно сбросил камзол и парик.

И смятенная Анжелика вдруг увидела, что он стоит перед ней полураздетый и безоружный, как архангел, вынырнувший из мрака… Без парика, с коротко остриженными светлыми волосами, он походил на аркадского пастуха. Кружевная рубашка распахнулась и обнажила гладкий белый торс, руки рванулись в стороны, да так и застыли.

Филипп шагнул вперед, схватил ее и неуклюже припал губами к горячей ямке на шее. Но шея болела от ударов плети, и теперь настал черед Анжелики почувствовать себя уязвленной. К тому же, если ей хватило смелости признать, что была не права, это еще не означало, что, после того как с ней обошлись, она была расположена к любви.

Она вырвалась из рук нового супруга:

– Нет! Только не это!

Услышав этот крик, Филипп снова взъярился. Значит, мечта опять ускользнула! Эта женщина – такая же как все, упрямая, расчетливая, требовательная… О, вечная бабья порода! Он отступил, размахнулся и ударил Анжелику кулаком в лицо.

Она пошатнулась, а потом, схватив его за полы рубашки, изо всех сил оттолкнула к стене. На миг он опешил. Для защиты она применила прием, которым маркитантки обычно усмиряли пьяных солдат.

Ему никогда не приходилось видеть, чтобы знатные дамы отбивались подобным образом. Это было смешно и одновременно досадно. Она что, думает, что заставит его отступить?

О, он хорошо знал это отродье! Если он не обуздает ее сегодня же ночью, назавтра она его закабалит. Он заскрипел зубами, и его охватила острая жажда сокрушить, сломить, подчинить… Бросившись вперед, он вдруг схватил Анжелику за шею и ударил головой о стену.

От боли она почти потеряла сознание и сползла на пол.

Из последних сил она старалась не лишиться чувств. В ней крепла уверенность: тогда, в таверне «Красная Маска», именно Филипп, и теперь она точно это знала, ударил ее, чтобы она потеряла сознание, когда остальные пытались ее изнасиловать. Это было животное, мерзкая скотина!

Он всей тяжестью навалился на нее и прижал к ледяным плитам пола. У нее было ощущение, что она стала добычей хищника, и мало того, что этот хищник ее насиловал, он еще и бил ее, жестоко и безостановочно нанося удар за ударом. Нечеловеческая боль пронизала бедра Анжелики… Любая женщина не вынесла бы такого и умерла… А он продолжал ее мучить, уничтожать! Скотина!.. Мерзкая скотина!..

Наконец, совсем обессилев, она душераздирающе крикнула:

– Пощадите, Филипп, пощадите!..

Он ответил глухим торжествующим рычанием. Ага, она закричала! Он добился единственной любви, способной его удовлетворить, испытал адскую радость прижимать к себе жертву, обезумевшую от боли, испуганную, молящую. Вот теперь он отомстил за недавнее унижение. И желание, подхлестнутое ненавистью, вспыхнуло с новой силой. Он опять навалился на Анжелику.

Когда он ее отпустил, она была почти без сознания.

Он любовался, как она валяется у его ног, распростертая на каменном полу.

Она больше не стонала, только судорожно подергивалась, как раненая птица, пытаясь прийти в себя.

Филипп не то икнул, не то всхлипнул.

«Что же я натворил?!» – с ужасом осознал он.

Весь мир вдруг окутал мрак. Его охватило отчаяние, свет померк. Все было разрушено навсегда. Все, что еще могло жить, умерло. Он убил даже воспоминание о робкой девочке в сером платье, чья рука дрожала в его руке. Это воспоминание всплывало иногда в памяти, и ему становилось хорошо, он и сам не знал почему…

Анжелика открыла глаза. Он тронул ее носком сапога и сказал с ухмылкой:

– Ну, я полагаю, теперь вы удовлетворены? Доброй ночи, мадам дю Плесси.

Она услышала, как он побрел к выходу, натыкаясь на мебель, и вышел из спальни прочь.

Анжелика долго лежала на полу, не обращая внимания на то, что холодные плиты жгут голое тело.

Она была истерзана до крови, и горло ее сжималось от детского желания разреветься. Помимо воли к ней все время возвращалось воспоминание о первой брачной ночи в Тулузе.

Она снова увидела себя распростертой на постели, с легкой головой и телом, отяжелевшим от усталости, которую она познала впервые. К ее изголовью склонился Жоффрей де Пейрак.

«Бедная раненая малышка!» – сказал он.

Но в его голосе вовсе не было жалости. Он вдруг расхохотался торжествующим, восторженным смехом мужчины, который первым отметил своей печатью тело любимой.

«Вот за что я люблю его!» – подумала Анжелика. Он человек в высшем смысле этого слова. И что с того, что у него изуродовано лицо? В нем есть и сила, и ум, и мужественность, и простота, и благородная прямота завоевателя. В нем есть все, что делает человека Человеком, венцом творения, властителем всего сущего…

И этого человека она однажды уже потеряла, а теперь теряет во второй раз! Потому что она смутно чувствовала, что призрак Жоффрея де Пейрака от нее отдаляется. Но разве она предала его?

Она принялась думать о смерти, о дне маленького пруда с лилиями. Потом ей вспомнилось, как Дегре сказал когда-то: «Не ворошите этот пепел, он давно развеян ветром… Всякий раз, как вы о нем подумаете, у вас возникнет желание умереть… А я не всегда смогу быть рядом…»