— Вот еще! — топнула ножкой в красном кожаном чулке девочка. — Я вырасту и выйду замуж за князя! Рожу ему детей, и они сложат головы в битвах с русскими! Как в сказке про кабардинскую мать-княжну! И я буду счастлива от того, каких отважных воинов воспитала!
На следующий день девочки не пришли. И через день. Милов заволновался. Оказалось, напрасно. Просто в деревне стали происходить события, куда интереснее Васиных песен.
Подходил к концу рамадан. В аул добрался эфенди. Собрал горцев на заснеженной поляне. Приказал расставить шесты с серпом наверху, указывающим в сторону Мекки. И прочел вдохновенную проповедь о том, что нужно сражаться с русскими, ибо они Магомету вредили. Горцы обомлели: русские на севере, а Мекка на юге. Как у них получалось?
— Значит, не сами русские, а их родня! — важно пояснил эфенди.
Все дружно закивали.
— Не дело людей в неволе держать! — продолжил проповедник. — Особенно мусульман!
Теперь он дождался не кивков, а несогласного ропота. Как же без рабов? А кто в поле работать будет и в доме убирать?
Эфенди вздохнул. Ох уж эти горцы! Вера у них такая — избирательная. Их бабы, особенно молодые, ведут себя, как блудницы, а сами аульцы втихаря вино с водкой сосут. Рабов не освобождают. Намаз пропускают. Есть над чем работать!
Тамада подозвал Хази.
— Давай-ка, пока мулла в ауле, ты татарина освободи. Я людей дам, чтобы за ним присмотрели.
— А с русским что делать?
— И его, — решился старейшина. — Цепь на ночь только пристегивай. А днем пусть по аулу гуляют. Мальчишкам прикажу, чтоб от них ни на шаг! После байрама опять запрешь в своей халупе. Или нет. Куда им деться, когда весенние ручьи закипят?
Хази спорить не стал. Теперь и старейшина будет в ответе, если пленники решат сбежать.
Когда к Васе и к Абдул-Гани пришли черкесы освобождать их от оков, сидельцы здорово перетрухали. Ждали, что вот-вот вскроется их шалость с цепью. Хорошо, Милов догадался пропилы замазывать глиной с металлическими опилками. Пронесло!
Вышли во двор. Размяли ноги. Нос Абдул-Гани безошибочно подсказал: где-то неподалеку есть много еды. Ноги сами понесли в том направлении. Вокруг скакали мальчишки. Строили страшные рожи и кидались замерзшими кусками земли. Еу! Праздник в ауле или нет⁈
Добрались до дома тамады. Дверь в знакомую Васе кунацкую была нараспашку. Туда заходил кто угодно. Еды было много. К празднику готовились заранее, припасая самое лучшее. И, главное, мясо! Многие в ауле его не видели уже несколько месяцев. Запах тушеной баранины сбивал с ног.
Будь что будет! Вася нырнул в полусумрак кунацкой. Столкнулся с внимательным острым взглядом какого-то пожилого мужика в белой чалме вокруг теплого колпака. Он подозвал рабов к себе.
— Садитесь рядом! — сказал, похлопав рукой рядом с собой, и широким жестом предложил угощаться.
Вася и Абдул-Гани кочевряжиться не стали и набросились на еду. Жадно хватали все подряд, не разбирая, что им попадалось.
Наевшись, освободили место другим. Милов никак не мог прийти в себя от особенностей патриархального рабства, допускавшего, что хозяева и рабы могли сидеть за одним столом. Его кто-то окликнул. Хан! Девочка рукой звала его за угол главного дома.
Вася и татарин пошли за ней. Вышли к скамейке у высокого обрыва. Милов сел с девочкой, хитрый ногаец пристроился поблизости, чтобы перевести, если попросят, и не мешать, если окажется лишним.
Красотища! Только сейчас Вася смог оценить, как восхитительны эти места. А осенью, наверное, от лесистых склонов глаз не оторвать. И как же в такой красоте может существовать уродство и нищета⁈ Богатые же места! И лес под боком. Отчего не выстроить добротные дома? Зачем топить сырыми дровами? И к чему бегать вниз и воровать, когда руки приложи — и все вокруг превратится в цветущий сад⁈
А воздух⁈ Прозрачный и чистейший. Его можно пить как лучшее вино. И уже пахнет весной!
Милов вздрогнул. Его руку, лежащую на колене, накрыла ладошка Хан.
— Ты что, девочка? — испуганно спросил Вася.
Хан рассердилась.
— Объясни урусу, что я не ребенок! — потребовала она от Абул-Гани. — Зачем он смотрит так, будто я еще не гожусь в жены? Уже три года как гожусь! — гордо добавила она.
Ногаец, как мог, объяснил.
Вася присмотрелся к Хан. И вдруг понял, что она уже девушка. Просто ее корсет с деревянными пластинами напротив груди ввел его в заблуждение. Тончайшая талия и почти полное отсутствие грудок — вот, что его обмануло. Корсет не давал им расти. Таков был идеал черкешенки у горцев!
«А она прехорошенькая! — мелькнуло в голове. — И это наивное кокетство. Стрельба глазками. Задержки дыхания и румянец на смуглых щечках. Да она меня клеит!»
Хан по-хозяйски завладела Васиной ладонью.
Коста. Москва-Крым-Стамбул, конец зимы-начало весны 1838.
Возвращение в Крым обернулось мукой. Ехали втроем — я, Тамара и Бахадур. Меняли на почтовых станциях лошадей. Ну, как меняли? Пока я не догадался переодеть новенький мундир поручика, украшенный орденами, на привычную черкеску, с переменами выходило туго. Смотрители до смены облика чаще разводили руками на требование лошадей. Не помогал даже испытанный прием с явлением народу Бахадура. Станционные оказались тертыми калачами и не раз битыми. Что им бербера страшная? Приходилось ждать и кормить клопов в гостевых комнатах.
На одной крупной станции снова застряли. Нужно было починить экипаж. У кузнеца встретился нам местный дворянин, щеголявший в нелепой черкеске. Ошивался на станции от скуки и приставал к проезжавшим с разными глупостями. Узнав во мне кавказца — не горца, а офицера корпуса — раздухарился и обещал все устроить.
— Как же вы, ваша милость, все устроите, коли мне двести целковых должны? — хмуро буркнул кузнец.
Доброхот тут же исчез, но навел меня на мысль. «Диктаторы почтовых станций» боялись брать денег от офицера. От «черкеса» — запросто. Рубль смотрителю, из которого он двадцать копеек отдавал ямщику, отлично смазал гужевую систему. Потихоньку вышли на норматив — десять верст в час. Потом он снизился до восьми по случаю вступления весны в свои права.
«Езжай — поспешай, звони — утешай»! Эта надпись на поддужных колокольчиках оказалась пророческой. Именно в утешении мы и нуждались. Перепробовали всевозможные способы передвижения. Мартовские метели и оттепели, случавшиеся все чаще по мере приближения к югу, общее дурное состояние дорог стали серьезным испытанием. Сани сменились колесами. Иногда до ближайшей станции приходилось добираться на своих двоих, когда экипаж ломался или застревал так, что без посторонней помощи не выбраться.
В крымскую степь ворвались озверевшей от похода ордой, костеря на все лады проклятую Московию и мечтая о бане. Лишь Бахадур не унывал. Ему так опостылело изображать из себя Петрушку в московских салонах и постоянно мерзнуть, выныривая из жарко натопленных казенных квартир в леденящие объятия русской зимы, что каждая пройденная верста в южном направлении поднимала ему настроение. Он даже отведал варварской ямщицкой пищи — замороженных суточных щей, которые разводили кипятком из самовара. Не умер — уже хорошо! Его ждал Стамбул! Я обещал взять его с собой. И рассчитывал на его помощь в предстоящем мне труднейшем задании. И Тамару не от кого защищать и охранять. Мои греки не допустят урона чести супруги своего героя!
В Симферополе меня ждала изрядная сатисфакция за понесенные страдания. Причем, от транспортной компании. Еще на Рождество Умут и Мария торжественно мне вернули три акции и наказали непременно навестить главную контору, что я и сделал. Крымское общество дилижансов решило выплатить мне годовые дивиденды. 380 рублей на одну акцию![2] За полтора с лишком года набежало почти две тысячи.
Вместе с пенсией от царя и подгоном от зятя на круг выходило очень недурно. Мне еще полагалось офицерское жалованье — 700 рублей грязными как поручику. Правда, до них еще нужно было как-то добраться. Но какие наши годы⁈ Жену я, по моему разумению, обеспечил с лихвой! Пришла пора подумать о долгосрочных вложениях.
