— Зачем ты дуешь мне на голову? — не удержался он от вопроса. В своих фантазиях он додумался до некоего скрытого от него эротического контекста.

— Пытаюсь выдуть из твоего головы неправедные мысли, — ошарашила его девушка.

— У меня нет таких мыслей! — соврал он.

— Ты не понял. Я желаю, чтобы слово Аллаха утвердилось в твоей голове. Ведь я дую после того, как прочитаю тебе очередную суру. Быть может, злой дух, затуманивающий твой разум, тебя покинет.

— Ааа… Тогда понятно. Все правильно. Дуй дальше, — усмехнулся Вася.

— Издеваешься? — забеспокоилась Коченисса.

— Ну что ты!

Девушка очаровательно хмурилась, но своих попыток не прекращала.

Милов ей нравился. И она была полна решимости превратить его в правоверного мусульманина. И готова была терпеть сколько нужно. Даже людское злословие в ауле, от жителей которого не укрылись частые свидания двух молодых людей. Оно усилилось, когда Вася начал ковылять и уже сам навещал девушку в ее доме. Она жила вдвоем со вдовой теткой. Никто не возражал против пребывания Васи в частном помещении, где девушка занималась рукоделием.

— Хочет из русского мусульманина сделать. Коченисса прокладывает себе широкую дорогу в рай, — так неожиданно оценили сельчане их свидания.

Репутация девушки была так высока, что никто из них не подумал о ней дурно. Но болтать не перестали.

Между тем, возникшая симпатия давала свои плоды. Вася все чаще ловил на себе оценивающий взгляд черкешенки. Если Хан возбуждала фигура атлета, которую Милов накачал себе гирями, то Кочениссу таким не удивишь. В ее семье хлюпиков не было. Куда больше ее увлекали их разговоры, ведь они уже перешли от теологических вопросов к куда более прозаическим темам.

Девушка была от природы награждена острой наблюдательностью, трезвым взглядом на жизнь и любопытством, свойственном натурам, наделенным пытливым умом, а не легкомыслием. Ее вопросы всегда были точны и последовательны. Из объяснений Васи — порою довольно путанных из-за отсутствия информации об окружающем мире — она, несмотря на свою наивность, извлекала самую суть.

Например, они говорили о традициях христианского брака и принципах семейной жизни.

— Это очень правильно — иметь одну жену, — не прерывая ни на секунду своей работы на ткацком станке, призналась она, покусившись на святая святых — на мусульманскую полигамию. — Жене верить и не запирать в четырёх стенах — это хорошо. И споров между женами вы не знаете. Обид из-за детей нет. Хорошо.

Еще больше ее потрясли его рассказы о будущем. Верила им безоговорочно. Пообщавшись с Васей, она решила, что он — человек серьезного образования и широкого кругозора. Стало быть, ему подвластны некие сакральные знания, позволяющие видеть грядущее, заглянуть за горизонт и разглядеть мельчайшие детали. Вроде самобеглой арбы или огромной железной птицы. Или другой маленькой птички, послушной воле человеку и позволявшей ему смотреть ее глазами за тем, что происходит через много километров!

— Признайся, — как-то спросила она с хитрым выражением на лице, искусно вышивая серебряным галуном красные чувяки, — ты дворянского рода? Ты Василий, а не Ивась. Я понимаю разницу. Ты умеешь не только читать, но и писать?

— Я? Умею. Но с ошибками, — честно признался Вася.

— Я так и думала, — словно самой себе сказала Коченисса. — Зачем скрываешь свое происхождение? Таишься, чтобы большой выкуп за тебя не назначили твоей родне? Или бежал от всесильных врагов, чтобы укрыться в горах? Не бойся. Сюда русским хода нет.

— Как же нет, если они вам выход к морю перекрыли?

Коченисса помрачнела. Трагедия, случившаяся летом прошлого года, когда русские заняли устье Вулана, еще жила в сердцах многих. Прибрежные аулы были истреблены. Их жители бежали в горы. Многие погибли, включая совсем молодых.

Войска генерала Вельяминова с боями прошли через долину Пшады, неся смерть и разрушение. В устье реки Пшада, где ранее был невольничий рынок и стоянка турецких контрабандистов, заложили небольшое Новотроицкое укрепление. Далее русские батальоны Тенгинского, Новагинского, Кабардинского егерьского полков при поддержке черноморских пластунов двинулись вдоль побережья, отбиваясь от толп черкесов. Более всего доставалось арьергарду. Добравшись до Вулана, навели переправу и на господствующей возвышенности между реками Вулан и Тешебс заложили земляное укрепление. Действовали второпях, ибо к концу сентября ожидалось прибытие Государя с наследником и смотр войскам в Геленджике. Покончив с работами и оставив в форте две роты тенгинцев, выступили обратно. Разъяренные шапсуги и натухайцы, стекавшиеся к морю со всех окрестных аулов, пытались атаковать, но успеха не достигли. Единороги своей картечью, а мушкетеры и карабинеры — штыками навели знатного шороху. Счет убитых и раненных черкесов шел на сотни.

— Когда же твои соплеменники успокоятся? Зачем они строят крепости на нашей земле? — спросила она Васю.

— Кем считают себя мужчины народа адыгэ и кем — русских? — по-еврейски ответил Милов.

Девушка вздохнула.

— Они считают себя волками, а русских — баранами, которых стоит стричь.

— Вот ты и ответила на свой вопрос. Быть может, многие русские подобны баранам. Но у них есть многочисленные сторожевые собаки, наученные драться с волками. Вам не победить.

— Ты умный, Василий, — грустно сказала она.

Они сидели в саду дома тетки Кочениссы, наслаждаясь весенним солнышком. Шел последний день Васиного «больничного». Назавтра его ждал полноценный рабочий день. Он решился на легкую шалость. Попытался обнять девушку, чтобы проверить границы дозволенного.

Девушка вздрогнула. Бросила свое шитье. Оттолкнула его руку. С несвойственной ей робостью прошептала:

— Харам! Станешь моим мужем, все будет твое. А теперь ничего не позволю!

Она вскочила и унеслась в дом. Вася застыл истуканом.

«Что это было?» — ошарашенно подумал он.

Коста. Адрианополь, апрель 1838 года.

Я начал стрелять. Через пару мгновений полетели ножи Бахадура. Первый наш удар с близкой дистанции оказался настолько же плодотворным, насколько разбойники и не поняли сразу масштаба потерь. А как тут можно осознать, если за пару секунд четверо грохнулись с лошадей в дорожную пыль⁈ И вставать не собирались. Те, кто заметил, в растерянности осадили лошадей. Двое, которые орали по инерции и уже пульнули в нашем направлении, ничего не осознали. За что и поплатились. Тут бравурный поход разбойников встал на паузу. Я подумал, что они похожи на Гору. В том смысле, что совершенно уверовали в своё превосходство. Привыкли, что при их виде все сразу лапки кверху и никакого сопротивления. А потому тактически оказались полными идиотами. Вот теперь и кружились на лошадях, не зная, что предпринять. Отступили на десяток метров, выходя из зоны поражения револьвера и ножей, подсчитывая первые потери. Половины отряда — как ни бывало.

Я оглянулся на студента. Тот продолжал дрожать.

«Надо его как-то заставить перешагнуть через страх. Или сейчас, или уже никогда. Либо станет мужчиной, либо будет с бумажками в обнимку всю жизнь»

— Сколько ни смотрю на то, как Бахадур ножи метает, — я говорил спокойно, отстреливая последний патрон в первом револьвере, — не могу привыкнуть! Каждый раз восхищаюсь! Нет, ну согласись, какое искусство! Перезаряди-ка мой револьвер!

— Дда! — выдавил студент.

Гайдуки, наконец, стали приходить в себя. У них и вожак объявился. Бородатый русоволосый здоровяк в такой рванине, что и стамбульский нищий побрезговал бы его нарядом. Начал приказывать. Все спешились, залегли.

«Ну, хоть что-то в плане тактики», ­– усмехнулся я.

— Эй, турки! — заорал бородач. — Хватит палить! Просто сдайтесь. Только ограбим и лошадей заберём. Вас не тронем. Клянусь, в живых оставим.

— А теперь послушай меня! — крикнул я в ответ. — Ты всем вяжешь руки. Все сдаётесь. Тогда больше никого не убьём. И, да! Лошадей ваших заберём. Очень нам нужны!