В коллектив роты Милов вписывался трудно. Был бы он зеленым рекрутом, над ним бы взяли шефство. Приставили дядьку. Но рядовой Девяткин прослужил почти шесть лет. Васе помимо новой фамилии накинули пяток годков. И никто с ним возиться не стал. Шпыняли, будь здоров. Даже одногодки.

Немного стало полегче, когда узнали, что Девяткин умеет читать. У всех были письма, полученные ранее из дому. Васю часто просили их прочесть при всем честном народе. Благодарили. И расстраивались, что он отказывался писать ответы.

— Не приучен, — отнекивался Вася, понимая, что напутает с ятями.

К его удивлению, сослуживцы — особенно те, кто в годах — оказались не сиволапыми мужиками. Понахватались знаний. Много повидали, даже за границей в походах побывали. Посмотрели, как народ живет и в Персии, и в Турции и даже за Дунаем. Рассуждали здраво, но с какой-то тоской, унынием и обреченностью. Жизнь в гарнизоне была крайне тяжелой. Никто не хотел хоть как-то улучшить ротный быт. Жили в ожидании смерти от цинги или лихорадки.

— Отчего в порядок казарму не привести? — спрашивал Вася.

В ответ только хмыкали.

— К Христову дню яичка красного не дождешься. Мертвых хороним без отпевания, обычай нарушаем. Какой уж тут порядок?

Милова поразил один безухий солдат.

— Турок навалился, — объяснил он, как остался без ушей. — Меня подранило. Лежу. Слышу шастают супротивники. Один ко мне подошел. Не сообразил, что я не мертвый. И отхватил ухо.

— А ты? Даже не вскрикнул⁈ — возбужденно вскричал Вася.

— Другое подставил! — буркнул старый солдат.

«Да уж, жить захочешь, не так раскорячишься!» — вспомнил Милов расхожую фразу.

Солдаты часто с теплотой вспоминали покойного генерала Вельяминова. В роте бытовала легенда, что он заболел, когда с солдатами в снегу стоял в оцеплении.

— Шесть часов простоял, пример подавая. Оттого и загнулся старик. А как он солдата любил! Генералов не жаловал. Над «фазанами»[4] потешался, а к простому рядовому относился, как к родному сыну, — рассказывал отделенный унтер-офицер. — А боле всех любил он свою собачку. Ни разу не видел, чтоб ее отругал. Она грязными лапами ему грудь всю испоганит, а он, знай себе, ее наглаживает. Хороший был генерал. Кто знает, как оно будет с новым, с Раевским?

Почти каждый день на лесистой возвышенности напротив Кавалер батареи появлялась всадница на белом коне. Она замирала надолго, не слезая с лошади. Просто смотрела на форт. В гарнизоне догадались, что она приезжает к рядовому Девяткину.

— Иди на вал, — подтрунивали солдаты над Васей. — Твоя заявилась!

Они угадали верно. Когда Милову разрешили в первый раз дойти до батареи, он без труда узнал во всаднице Кочениссу. Зачем она приезжала? Васю ответ не волновал. Приезжает — да и черт с ней. Страница перевернута.

«Аты-баты, мы теперь солдаты», — напевал он про себя. Куда более Кочениссы его беспокоил ранец. Ротный старшина прикопался к нему, требуя предъявить чистое белье, сапожный товар, гребёнку, мыло, запас ниток, куски воску для лощения ремней и прочие солдатские мелочи. А Васе выдали лишь пару портянок, подштанники да две нательные рубахи. Милов замучился их отстирывать в холодной Джубке возле бани.

Решить проблему пообещал образный староста Никифор — тот, кого выбрали хранить ротные образа и лампадные деньги. Добрый был дядька. Уже в годах. Он взялся Васю опекать, зачислив его в свои любимчики наравне с щенком, с которым возился в свободное от нарядов время.

— Не боись, паря. Скоро смена нам будет. Ежели до квартир полковых доберемся, другая жисть наступит. На квартирах — лепота! Артельно жить будем. Не то что здесь!

Никифор не обманул. В середине мая к берегу, на котором стояло Михайловское укрепление, прибыла огромная эскадра Черноморского флота. Ей предстояло осуществить высадку десанта на реке Туапсе.

Коста. Стамбул, май 1838 года.

Маскарад продолжался. Добежали до русской резиденции. Переоделись в мундиры. Отправились обратно в Константинополь на каике Фонтона.

Греб его человек, приставленный к лодке. Шли не быстро. Феликс Петрович за весло не хватался. Сидел букой. Переживал. У него сегодня мир перевернулся. Первый фраг, он трудный самый! Хорошо, что не вывернуло наизнанку. Посильнее мужик студента. Впрочем, это и понятно. Войну прошел как никак. Пусть и своеобразным образом. Допрашивал, бумаги дипломатические составлял. За оружие хватался, но сам никого не убил. Хотя… Слово ведь тоже убивает?

— Шеф! Выдыхаем! Все позади!

— Ты не понимаешь…

— Ой, да где уж мне? Феликс Петрович! Соберитесь. Бумаги Стюарта… Как с ними?

Фонтон отрешенно смотрел на воды Босфора. Указал рукой мне на корабль.

— Твой бриг. Ждет тебя сегодня ночью. Отвезет в Севастополь.

— Феликс Петрович! Очнитесь! Да ведь мы с вами и сейчас на войне, на которой не только игры разума, но и кровушка льется. Примите, как факт, эту нехитрую истину и живите дальше.

Наш человек в Стамбуле не ответил. Чтобы как-то его отвлечь, спросил снова:

— Мне не дает покоя еще Эмин-паша, кузен покойного князя. Он ведь тоже начнет задавать вопросы. И первый — к Селим-паше. Отправлял ли он своего адъютанта за Сефер-беем?

— На этот счёт можешь расслабиться, — наконец отмер Фонтон. — Ну, задаст… Получит отрицательный ответ. Оригинала письма нет. Селим-паша не в курсе. Значит, подделка. Сейчас тут такая кутерьма начнется… Будут делить место Сефер-бея. Включатся влиятельные персоны из Дивана и армии. Те, что из черкесов. Каждый начнет тянуть одеяло на себя. Думаю, Эмин-пашу ждут тяжелые времена.

— А англичане?

— У них еще сложнее. На их территории убит влиятельный человек. Не уберегли. Нас им не обвинить. А свои догадки они могут спрятать там, о чем в обществе не принято упоминать. Прежде чем нас хоть в чем-то обвинят, пусть докажут. Зачем ты винтовку в Стамбул тащишь?

— Так надо! Доверьтесь.

— Помощь нужна?

— Сами все сделаем. У нас есть запас по времени, я думаю. И вот еще что… Будете писать отчеты в Петербург, валите все на меня. Вас со мной не было!

— Да как же это возможно⁈

— Да, плохо вас де Витт учил. А я его слова навсегда запомнил. В нашем деле нет места нравственной брезгливости! Но я сейчас не об этом. Просто не нужно вам в это дело лезть. Нет у меня уверенности, что мое самоуправство не выйдет мне боком. К чему вдвоем тонуть?

— Уверен? — куда более твердым голосом спросил Фонтон, на глазах оживая.

— Уверен! Ведь это не вам, а мне Государь сказал: действовать будешь моей волей! С меня и спрос.

— Я твой должник, Коста!

— Есть тема, где можете расквитаться.

— Говори!

— Мне нужно в Лондон!

— Эка! Не ожидал. Хотя… Фалилей?

— Вот теперь я вас узнаю! В своем болоте у вас каждая лягушка на счету. Но не только вопрос Фалилея. Не исключаю, что нам будет полезно возобновить отношения с мистером Спенсером.

— Боюсь, тебе этот волчара не по зубам, Коста.

— А я его грызть и не собирался. У нас друг к другу отношение уважительное. И наше сотрудничество может оказаться весьма продуктивным.

— Я тебя услышал. Быстро не обещаю. Но через полгода… Сейчас идут напряженные переговоры из-за Египта. Наверняка, будет конференция держав. Судя по всему, в Лондоне. Если от посольства поедет делегация, постараюсь тебя в нее включить. Ты же у нас имеешь безупречный английский. Значит, будешь полезен! Это на переговорах все будет на французском. А за их пределами… Решено. Я учту в своих планах.

— Обязательно сообщите Фалилею, если у меня не представится возможность со всеми попрощаться. Сегодня все решится. А потом бриг, Севастополь… Эх, снова карантин! — посетовал я на судьбу. — Впрочем, мне ль ропать⁈ Отосплюсь. После такой гонки не грех и поскучать!

… Мы спешили. Но от бега воздерживались. С винтовкой в руках не стоило привлекать к себе внимания. Пусть даже она укутана так, будто Бахадур нес не штуцер, а девочку-подростка.