В двух милях дальше по дороге Ленитроп натыкается на канал, про который говорил Зойре: идет по пешеходной дорожке под мостом, где на минутку становится сыро и прохладно. Дальше направляется по берегу — ищет, какую бы лодку угнать. По всему этому сонному травяному откосу загорают девушки в бюзиках и шортиках, смуглые и золотистые. Пасмурный день подтаял по краям, смягченным ветерком, у воды на коленках пасется детвора с лесками, над каналом две птицы гоняются друг за другом, петлями взмывая и пикируя в подвешенную бурю зеленой кроны, где усаживаются и давай распевать. С расстоянием свет набирает дымки сурового полотна, тела девушек уже не выбелены солнцем в зените, а осияны светом понежней и пробуждаются оттенками теплее, слабые тени мышц на бедрах, растянутые филаменты клеток эпидермы говорят: коснись… останься… Ленитроп идет дальше — мимо распахивающихся глаз, мимо улыбок, что вскрываются добрыми рассветами. Что с ним не так? Останься же, ну. Однако что гонит его дальше?

К перилам принайтовлено несколько лодок, но всегда кто-нибудь караулит. Наконец Ленитроп набредает на маленькую плоскодонку, весла в уключинах и готовы к отходу, выше по склону только одеяло, пара туфель на высоком каблуке, мужской пиджак, поблизости — рощица. Вот Ленитроп и влезает, и отдает концы. Развлекайтесь тут — эдак гаденько, — мне-то не светит, зато я у вас лодкуумыкну! Ха!

Он гребет до самого заката, подолгу отдыхая, совсем уже не в форме, плащ удушает его конусом пота и наконец эту бутафорию приходится скинуть вовсе. Дрейфующие утки держат опасливую дистанцию, с ярко-оранжевых клювов каплет вода. Канал рябит от вечернего ветерка, закат в глазах мажет воду красным и золотым — царские цвета. Из воды торчат обломки крушений, в этом свете ржа и свинцовый сурик дозревают, серая корпусная сталь измята, заклепки отслаиваются, непроложенный кабель раскидал истерические волокна свои на все стороны света, вибрируя на ветру ниже любых порогов слышимости. Мимо дрейфуют пустые баржи, отвязавшиеся и позабытые. Над головой пролетает аист — домой летит, как вдруг под ним — мертвенная арка путепровода «Авус» над каналом. Еще чуть-чуть — и Ленитроп вернется в американский сектор. Он меняет галс на поперечный, высаживается на противоположном берегу и направляется на юг, стараясь обогнуть советский КПП, который карта разместила где-то по правую руку. В сумерках — перемещение масс: русские гвардейцы, элита в зеленых фуражках, с непроницаемыми рожами маршируют и проезжают в кузовах, верхами. В гаснущем дне чувствуется импеданс, проволочные петли жмут, трепеща, Потсдам предупреждает: держись подальше… держись подальше… Чем ближе, тем гуще поле вокруг сокрытого международного сборища на другом берегу Хафеля. Будин прав: тут и комару не проскочить. Ленитроп это знает, но крадется вперед, отыскивая менее чувствительные оси подо-зренья, шныряет зигзагами, безвредно целя на юг.

Невидимка. Тем легче в это верить, чем дольше он будет двигаться. Где-то перед Ивановым днем, между полночью и часом в башмаки ему насыпались споры папоротника. И теперь он юноша невидимый, броненосный подменыш. Дружок Провидения. Их-то волнуют те виды опасности, которым научила Война, — призраки, коих им — ну, некоторым точно — таскать с собой всю оставшуюся жизнь. А Ленитропу ништяк — в этот комплект угроз он не входит. Они еще застряли в географическом пространстве, рисуют границы зоны поражения и допуски личному составу, а единственные существа, способные нарушить это их пространство, надежно пойманы и парализованы в комиксах. Они так думают. О Ракетмене им ничего не известно. Его все время обходят, и он остается в одиночестве, слился с вечером посредством бархата и оленьей кожи — а если и увидят его, образ этот незамедлительно изгоняется в дальние свояси мозга, где и остается в ссылке вместе с прочими ночными тварями…

И вот он снова сворачивает вправо, на закат. По-прежнему еще перебираться через эту здоровенную супертрассу. Некоторым немцам не удается попасть домой 10 лет, 20, потому что проложили какой-то автобан, а они оказались не на той стороне. Ленитроп уже нервничает, ноги налиты свинцом, подкрадывается к насыпи «Авуса», прислушивается к пылесосу движения над головой. Всякий водитель полагает, будто контролирует свое транспортное средство, всякий думает, будто у него отдельный пункт назначения, но Ленитроп-то знает. Водители сегодня выехали только потому, что так нужно Им: водителям надлежит образовать смертоносный барьер. Тут повсюду лихачи, Фрицы фон Опели хреновы, сулят Ленитропу живенький такой спринт — рычат кнутри, к той знаменитой S-кривой, где маньяки в белых касках и темных «консервах» колдовали над своей обтекаемой машинерией, и та неслась виражами, огибая крутые кирпичные наносы визжащим юзом (восхищенные взоры полковников в полевых мундирах, полковничьих дам в федорах а-ля Гарбо — все они в безопасности на этих своих белых башнях, однако сегодняшнее приключение все равно творится с ними, каждый ждет собственного изверженья той же матери-жестокости…).

Ленитроп высвобождает руки из-под плаща, пропускает жужжащий мимо прогонистый серый «порше» — и кидается наобум лазаря, задние габаритные огни мигают красным по той его ноге, что ниже по течению, фары несущегося армейского грузовика бьют в ту, что выше, и так высвечивают грот одной глазницы, что там рассыпается голубой калейдоскоп. На бегу Ленитропа мотает вбок, с воплем: «Hauptstufe!» — это боевой клич Ракетмена — он вскидывает обе руки и опахало шелковой подкладки у плаща, цвета морской волны, слышит, как бьют по тормозам, бежит дальше, перекатившись, вписывается в центральную лесопосадку и удирает в кусты, а грузовик заносит, и он тормозит рядом. Некоторое время — голоса. Ленитропу удается отдышаться и размотать плащ на шее. Наконец грузовик снова заводится и отъезжает. Та половина «Авуса», что на юг, сегодня неспешней, и ему удается преодолеть ее рысцой сравнительно легко, затем вниз по насыпи и снова вверх по склону в рощу. Эгей! Одним прыжком — через широкие шоссе!

Ну, Будин, твоя карта тут не врет, если не считать одного малюсенького пустячка, который ты, ну как бы, э-э, забыл упомянуть — интересно, почему… Оказывается, где-то 150 домов в Нойбабельсберге реквизировали и отгородили как особый участок для союзнических делегатов Потсдамской конференции, и Веселый Митроха заховал свою дурь ровно посередке.Колючая проволока, прожекторы, сирены, охрана улыбаться разучилась. Хвала господу, сиречь Зойре Обломму, за этот спецпропуск. Натрафареченные указатели со стрелками гласят «АДМИРАЛТЕЙСТВО», «МИД», «ГОСДЕП», «НАЧШТАБОВ»… Вся малина иллюминирована, аки голливудская премьера. Туда-сюда мотыляются толпы штатских в костюмах, вечерних платьях, смокингах, садятся в лимузины «БМВ» с флажками всех наций у ветровых стекол и высаживаются. Камни и канавы облеплены и забиты отмимеогра-фированными листовками. В будках у часовых — горы конфискованных фотокамер.

Странный, должно быть, у них тут киношный паноптикум. Никого вроде и не парят шлем, плащ или маска. Следуют двусмысленные телефонные звонки с пожатьем плеч, вялый вопросец-другой, но Макса Шлепциха пропускают. В шарабане проезжает компания американских газетчиков, все держатся за пузыри освобожденного мозельского и предлагают Ленитропа отчасти подвезти. Вскоре разгорается спор: что он за знаменитость? Некоторые считают, что он Дон Эмичи, некоторые другие — что Оливер Харди. Знаменитость? что за фигня?

— Да лана вам, — фит Ленитроп, — вы просто не узнали меня в прикиде. Я этот Эррол Флинн. — Не все верят, но он все равно умудряется раздать несколько автографов. При расставании акулы пера обсуждают кандидатку на Мисс Рейнгольд-1946. Громче всех сторонники Дороти Харт, но за Джилл Дарнли — большинство. Ленитропу все это — китайская грамота: немало месяцев минет, прежде чем на глаза ему попадется реклама пива со всеми шестью красотками и он поймает себя на том, что болеет за девушку по имени Хелен Рийкерт: блондинку с голландской фамилией, которая смутно напомнит ему кого-то…