— Это как?
— В этой ракете что-то ест перманганат калия, правильно?
— Турбонасос.
— Ну а без этого Purpurstoff [192]кокаином честно не поторгуешь. Да что там честно — это вообще нереально.Зимой во всем этом блядском Рейхе, керл, кубика перманганата было не отыскать. Ох,вы бы видели, как у всех трубы горели. Друзья же, понимаете. Но какому другу не хотелось — по знакомой вам терминологии — кинутьвам в рожу тортом, а?
— Спасибо. — Секундочку, он это про нас?Он что, собрался…
— Поэтому, — продолжает, — на Берлин наползло гигантское кино с Лорелом и Харди, немое, немое… из-за дефицита перманганата. Не знаю, на какие еще экономики так повлияла A4. Тут не просто тортиками кидались, на рынке царила не просто анархия — это же химическая безответственность!
Глина, тальк, цемент, даже — вот как далеко зашли извращения — мука! Сухое молоко, отнятое у грудничковых животиков! Все эрзацы стоили больше самого кокаина — но вообразите, кто-нибудь набивает себе ноздри молоком, хахахаха! — на минутку сорвался, — и это стоило убытков!Без перманганата ничего наверняка не распознаешь. Чутка новокаина для притупления языка, что-нибудь горькое для вкуса — и на бикарбонате натрия можно зашибать огромные барыши. Перманганат — вот пробирный камень. Под микроскопом капнешь на рассматриваемое вещество, оно растворяется — и смотришь, каким оно выходит из раствора, рекристаллизуется: сначала по краям возникнет кокаин, затем, на других хорошо известных позициях — растительный материал, прокаин, лактоза: фиолетовая мишень, у которой внешнее кольцо дороже всего, а яблочко ничего не стоит. Антимишень. Явно не мишень в представлении A4, а, Ракетмен?Эта ваша механика — торчку не вполне друг. На что она вам сдалась? Ваша страна шарахнет ею по России?
— Мне-то она к чему? И в каком смысле — «моя страна»?
— Извините. Я попросту к тому, что русским, похоже, она довольно отчаянно нужна. У меня забрали связников по всему городу. Допрашивали. Все про эту ракету знают ровно столько же, сколько и я. Но Чичерин думает, будто нам что-то известно.
— Охбатыпки. Опять он?
— Да, он как раз в Потсдаме. То есть должен быть. Встал штаб-квартирой на одной старой киностудии.
— Шикарные новости, Эмиль. С моим везеньем…
— Что-то вы неважно выглядите, Ракетмен.
— Считаете, это ужас? Вот вам! — и Ленитроп пускается расспрашивать Зойре, не слыхал ли тот чего-нибудь про «Шварцгерэт».
Зойре не вполне, конечно, вопит «Аййииии!» и не уносится прочь по улице, ничего такого, но какой-то клапан все ж говорит скрииип и что-то перенаправляется в другую сторону.
— Я вам так скажу, — кивая и ерзая, — поговорите с der Springer [193]. Ja,вы с ним отлично поладите. Я всего-навсего форточник на пенсии, мне бы только остаток лет провести, как Величайшему Россини, — в удобстве. Вы только не упоминайте меня, ладно, Джо?
— И кто же этот «дер Шпрингер», Эмиль, и где мне его найти?
— Это конный рыцарь, что беспрестанно скачет…
— Ничего себе.
— …по шахматной доске Зоны, вот кто. Как Ракетмен, который сегодня пролетает над преградами. — Он гаденько смеется. — Прекрасная парочка. Откуда мне знать, где он? Может быть где угодно. Он повсюду.
— Зорро? Зеленый Шершень?
— Последнее, что я слышал неделю-другую назад: он был на севере, где-то на Ганзейском маршруте. Вы встретитесь. Не волнуйтесь. — Неожиданно Зойре встает и намыливается уходить, жмет руки, сует Ракетмену еще один косяк на потом — или на счастье. — Мне к медикам нужно. Счастье тысячи клиентов — в ваших руках, молодой человек. Встретимся у меня. Gluck [194].
Вот так Дурной Час и навел свои чары. Не то слово это было — «Шварцгерэт». Теперь гора опять закрылась с громом за Ленитропом, едва, блин, пятку ему не прищемила, и очень запросто могут миновать века, прежде чем Белая Женщина появится снова. Блядь.
Имя на особом пропуске — «Макс Шлепцих». Чуя в себе кураж, Ленитроп решает выставиться артистом варьете. Иллюзионистом. С Катье он прошел хорошую школу: ее дамастовая скатерть и волшебное тело, не постель у нее, а салон, сотни soirees fantastiques [195]…
Сильно за полдень он минует Целендорф — в наряде Ракетмена, готов к переходу. Под деревянной аркой, выкрашенной красным, ждут русские часовые с «суоми» или «депяревыми» — огроменными автоматами с дисковыми магазинами. А вот, к тому же, и танк «Сталин» — тихо рычит, солдат в шлемофоне с наушниками встает в башне с 76-мм орудием, орет в рацию… ох, елки… По ту сторону арки — русский «козлик» с парой офицеров, один настырно трындит в своймикрофон, и воздух от русской речи разгоняется со скоростью света, плетя сеть, дабы уловить Ленитропа. Кого ж еще? Подмигнув, Ленитроп вздымает полу плаща, козыряет и улыбается. Пассом фокусника выхватывает предписание, командировку и двуязычный пропуск, ляпнув что-то насчет концерта для командования в этом вашем Потсдаме.
Один часовой забирает пропуск и сматывается в караулку позвонить. Остальные пялятся на чичеринские сапоги. Никто не раскрывает рта. Звонок занимает какое-то время. Потертая кожа, суточная щетина, скулы на солнышке. Ленитроп старается вспомнить пару-другую карточных фокусов, чтоб хоть как-то лед растопить, и тут часовой высовывает голову из будки:
— Stiefeln, bitte [196].
Сапоги? Что им за радость — йяахххх!И впрямь сапоги, да. Вне всяких сомнений мы знаем, кто должен быть на другом конце, не так ли. Ленитропу слышно, как все металлические детальки этого человека позвякивают от злорадства. В дымном берлинском небе, где-то левее Функтурма [197]в его стальноватном далеке появляется полосная фотография из «Лайфа»: это снимок Ленитропа, он в полном прикиде Ракетмена, а в рот ему, похоже, засунута длинная жесткая колбаса очень большого диаметра — с такой силой, что глазки у него несколько в кучку, хотя руки или силы, держащей ошеломительную сосису, на снимке не видать. Подпись гласит: «РАКЕТМЕН ДАЛ МАХУ — Едва оторвавшись от земли, новейшая знаменитость Зоны „облажалась“».
Ну-у-у что ж тут, Ленитроп стаскивает сапоги, часовой уносит их к телефону — остальные ставят Ленитропа у арки и шмонают, не находят ничего, кроме косяка, что дал ему Зойре, каковой косяк и экспроприируют. В одних носках Ленитроп ждет, стараясь не забегать мыслями вперед. Может, только глазами укрытие поблизости ищет. Ни фига. На 360 градусов — чистый сектор обстрела. Пахнет свежим асфальтом и ружейной смазкой. «Козлик», кристаллической ярь-медянки цветом, ждет: дорога назад, на Берлин, в данный момент пустынна… Провидение, эй, Провидение,где ж тебя носит, пивка, что ли, хлебнуть вышло, или как?
Отнюдь. Сапоги возникают вновь, за голенищами — часовой с улыбкой.
— Stimmt, Herr Schlepzig [198].— Как по-русски передается ирония? Кулики эти для Ленитропа непостижимы. Чичерин сообразил бы, что не стоит возбуждать подозрений и просить сапоги на погляд. He-а, вряд ли на телефоне был он. Должно быть, обычный досмотр на предмет контрабанды, только и всего. В данный момент Ленитроп — в хватке того, что «Книга перемен» называет «Незрелостью». Он взмахивает полами зеленого плаща еще несколько раз, выхаривает у одного пулеметчика балканскую солдатскую цигарку и улепе тывает на юг. Офицерский «козлик» с места не трогается. Танк испарился.
