Фактически не бывало такого, чтобы двое подбирались к некоему священному Центру хуже экипированными — со времен Чичерина и Ажакыпа Кулана, что потащились через пески на Север, дабы обрести свой Киргизский Свет. А это зазор лет в десять. Сообщает сему времяпрепровождению ту же уязвимость к рекордсменам, что и бейсбол — вид спорта, столь же оплетенный паутинами белых намеков на зловещее.

Подкрад К Священному Центру вскоре станет Зональным развлечением номер один. Благоухающий расцвет уже почти настал. Скоро на поле вывалит больше чемпионов, знатоков, чародеев всех чинов и мастей, нежели за всю прежнюю историю игры. Всем предприятием, если оно честное и благородное, будет управлять солнце. Гауссова кривая нормального распределения вылезет грыжей в сторону отменного. И таких поддавал, как наши Нэрриш и Ленитроп, к тому времени уж изведут на корню.

Ленитроп, как отмечалось, по крайней мере с эпохи «Анубиса» уже тончает, рассеивается. «Личная плотность, — это Курт Монтауген в своем пенемюндском кабинете, что всего в нескольких шагах отсель, излагает Закон, который однажды получит его имя, — прямо пропорциональна временной пропускной способности».

«Временная пропускная способность» — это ширина полосы пропускания твоего настоящего, твоего сейчас.Это уже знакомая «At», рассматриваемая как зависимая переменная. Чем больше живешь прошлым и будущим, тем выше твоя пропускная способность, тем плотнее у тебя персона. Но чем уже у тебя ощущение Сейчас, тем ты хилее. Может и до того дойти, что с трудом припомнишь, что делал пять минут назад или даже — как теперь Ленитроп — что делаешь здесь,у подножья этой колоссальной изогнутой насыпи…

— Э, — раззявив рот, он оборачивается к Нэрришу, — что мы тут…

— Что мы тут что?

— Что?

— Вы сказали: «Что мы тут…», потом замолчали.

— Ой. Черт, и впрямь — чего это я?

Что же до Нэрриша, он слишком нацелен на дело. Этот великий Эллипс он всегда видел так, как ему видеть и полагалось, — и никак иначе. Грета Эрдман, напротив, наблюдала здесь ржавых кардиналов, что кланялись, в точности как и прежде, поджидаючи, лица под капюшонами, гладкими обтекателями Ничто… всякий раз, когда Танатц обрушивал свой хлыст на ее кожу, ее забирало, влекло к новому проницанью в Центр: с каждым хлестом чуть глубже… пока однажды, знает она, ей не откроется тот первый проблеск,и впредь будет лишь абсолютная тяга, господствующая мишень… щ-щ-щ- щелккозлы водонапорных башен цвета костного угля в вышине, склоненные к великому ободу, видимые над деревьями в свете блеклом и синюшнофиолетовом, как закаты в Пенемюнде при зябкой медленной погоде, пригодной для запуска… долгий взгляд с гребня какой-нибудь нижнеземельной дамбы в небо, текущее до того ровно и до желтизны буро, что солнце за ним может быть где угодно, а кресты вращающихся ветряных мельниц могут оказаться мазками спиц самого ужасного Ездока — Ленитропова Ездока, двух его взрывов в вышине, его целестиального циклиста…

Нет, но даже Этолишь кратко мигает по кусочку дольной топографии Ленитропа, тает и впитывается в поверхность, исчезая. Так ему сходит с рук еще одна халатность… и так же наверняка произрастает Недоходяжество его… Нет никакого здравого расчета надеяться на некий поворот, некий сюрприз я-вижу— от Ленитропа не дождешься. Вот он — лезет вверх по стенам честного церемониального сплетенья, решив, что способен разобраться, где бестеневой полдень, а где нет. Но о, Яйцо, из коего вылупилась летучая Ракета, пупок 50-метрового радионеба, все должные призраки места — простите ему онеменье, его равнодушное витийство. Простите кулак, что не сжимается в его груди, сердце, что не твердеет ни при каком приветствии… Простите его, как вы простили Чичерина в Киргизском Свете… Грядут дни получше.

Ленитроп слушает далекую перипатетику тубы и кларнета, коим уже подпевают тромбон и тенор-сакс, старается различить мелодию… и взрывы хохота солдат и девчонок слушает… там, похоже, уже гудит балёха… может, и холостячки…

— Слышьте, а чего мы не, э… что вы… — Нэрриш, кожистое пугало, пытаясь не обращать внимания на поведение Ленитропа, решил разобрать свою зажигательную бомбу: откупоривает водку и помавает горлышком под носом, а после вливает в себя. Цинично, по-торгашески щерится Ленитропу:

— Нате. — Под белой стеной — молчание.

— Ой, да, я думал, это бензин, но, с другой стороны, это же липа, на самом-то деле там водка, правда?

Только за насыпью, на арене — что бы это могло быть вот сию минуту, подкарауливает в ломаном лунном свете, в камуфляжных пятнах от стабилизаторов до точки острия ополоумела головоломкой… суждено ли ей, стало быть, и впрямь никогда тебя не найти сызнова? И даже в худший час ночи, когда карандашные слова на странице твоей — лишь в ?t от того, что они обозначают? А внутри корчится жертва, перебирая четки, трогая дерево, избегая любого Оперантного Слова. Неужто она и впрямь за тобой никогда не придет, а?

У водонапорных башен они лезут вверх, к ободу. Песок затекает в башмаки, шипит вниз по склону. На вершине, оглянувшись мельком, за деревьями они видят освещенную взлетную полосу, истребитель уже приземлился, его окружают наземно-командные тени — заправляют, обслуживают, разворачивают. Дальше по полуострову заплатками, кривыми, зигзагами тлеют огни, но с этой стороны, где прежние южные Корпуса ОКР, все черно как смоль.

Они проталкиваются сквозь сосновые ветви и снова вниз — в Яйцо, где германское железо давно разграблено и все превращено в русский автопарк. Они спускаются, и угол громадного Монтажного Корпуса высится пред ними за сотней ярдов джипов и грузовиков. Ниже и правее — трех-четы-рехуровневый испытательный каркас со скругленной, как бы гофрированной верхушкой, а под каркасом — длинный ров в форме плосковатой буквы V.

— Канал охлаждения, — согласно сведениям Нэрриша. — Они, вероятно, внизу. Заходить придется тут.

Они одолели полсклона — до вкопанной в грунт насосной станции, что нагнетала холодную воду, уносившую с собой неимоверный жар испытательных запусков. Теперь станция демонтирована, внутри опустело и темно. Ленитроп и двух шагов не успевает сделать за порогом, как с кем-то сталкивается.

— Прошу прощенья, — хотя вырвалось отнюдь не хладнокровно.

— О, пустяки. — Русский акцент. — Ничего страшного. — Он теснит Ленитропа наружу — ох, какой неприятныймладший сержант у нас тут, футов 8–9 росту.

— Ну, это… — и тут в них втыкается Нэрриш.

— Ой. — Нэрриш хлопает на часового глазами. — Сержант, вы разве не слышите музыку? Вы почему не в Монтажном Корпусе, вместе с товарищами? Там, насколько я понимаю, их развлекаетнекоторое количество рьяных фройляйн, — мырг, мырг, — в чарующем, прямо скажем, дезабилье.

— Совершенно, я полагаю, божественно, — отвечает часовой, — для некоторых.

—  Kot… — Тактика пошла по перевалу.

— А кроме того, это не разрешается, глупышки стоеросовые.

Вздохнув, Нэрриш замахивается бутылкой, обрушивает ее вниз — или наверх — на затылок часового, сбив ему подшлемник — и только-то.

— Шалунишки, — русский, несколько уязвленный, нагибается за своим головным убором. — Ну честноеслово, я вынужден задержать вас обоих.

— Хватит болтологии, — рычит Ленитроп, взмахивая тлеющей сигарой и «коктейлем Молотова». — Давай сюда оружие, Иван, или я превращу тебя в живой осветительный патрон!

—  Гадкиекакие, — надувается часовой, как-то слишком уж быстро снимая «Дегтярев»: Ленитроп уворачивается, целит в промежность традиционным проворным пинком, кой промахивается, зато вышибает автомат, на который предусмотрительно пикирует Нэрриш. — Звери, — хнычет русский, — ох, гадкие, ужасные… — и удирает в ночь.

— Две минуты, — Нэрриш уже в насосной станции. Ленитроп хватает у него автомат и бежит следом, разгоняясь по уклону коридора. Шаги звонко учащаются, все резче по бетону — до металлической двери: из-за нее слышно, как поет и пьяно лопочет Шпрингер. Ленитроп снимает автомат с предохранителя, и Нэрриш распахивает дверь. За нею сидит хорошенькая блондинка из вспомогательной службы, в черных сапогах и очках в стальной оправе, стенографирует все, что услышит от Шпрингера, который счастливым фанфароном опирается на холодную водопроводную трубу в четыре фута высотой, что идет через всю комнату.