Интересуют ли его иные миры, что засылают своих карликовых представителей на спинах орлов? He-а. Равно не желает он писать антропологическую классику, где все ушибленные молнией группировались бы в некую субкультуру, даже в тайную организацию, рукопожатья с чирканьем остриями ногтей, ежемесячный журнал только для своих «Никель к никелю» (название выглядит вполне безобидно, эдакий старина Бен Франклин после инфляции, если не знать второй половины пословицы: «…и выйдет стратегический запас». Отчего подлиннаяцитата — из никелевого магната Марка Ханны: «Политикой вы занимаетесь достаточно давно и должны понимать: ни единый человек в публичной должности публике ничем не обязан». Поэтому подлинное название — «Достаточно давно», его знают Те, Кто Знает. Если так преобразовывать каждый номер журнала, текст выдает массу прелюбопытнейших сообщений). Для посторонних это приятный такой клубный бюллетень: в последние выходные апреля Джед Швыритт устроил барбекю для Мастерской Айовы. Слыхали про Турнир по Амперажу, Джед. Сочувствуем! Но к следующему Барбекю уже будешь как новенький… Минни Калькинз (Мастерская 1,793) в Пасхальное Воскресенье сочеталась браком с калифорнийским торговцем сетчатыми дверьми. Как ни жаль признавать, к Членству он не годен — во всяком случае, пока. Но мы, конечно, станем держать пальцы накрест — раз у нас тут столько сетчатых дверей!…Вашего Редактора всё спрашивают и спрашивают «Чё ткое?» относительно Весеннего Съезда в Декатуре, когда на благословении погас весь свет. Рады сообщить, что неполадку наконец отследили — ее вызвал гигантский скачок напряжения на линии. «Нечто вроде электрической приливной волны, — сообщает Хэнк Фаффнер, наш механик-на-месте-происшествия. — Перегорели все лампочки, целый потолок закопченных стерильных яиц». Да вы поэт, Хэнк! Если б вы еще узнали, откуда этот толчок прилетел…

Но есть ли дело польскому гробовщику в шлюпке до взлома этого кода, до тайных организаций либо узнаваемых субкультур? Нет, никакого дела ему нет. Он ищет этих людей потому, что полагает, будто они помогут ему в работе. Врубаетесь,чувачки? Он хочет знать, как ведут себя люди до и после удара молнии, чтобы лучше понимать, как ему вести себя с безутешными семьями.

— Вы извращаете великое открытие на потребу коммерции, — грит Танатц, ступая на берег. — Постыдились бы. — Не проходит и пяти минут, как он углубился в пустой городок на краю болот, — чпокль XXАА -БУММ!чпокльчпокль чпокль неимоверный взрыв света и грохота обрушивается в воду там, где угребает от берега гробовщик, раздраженный тем, что принял за черную неблагодарность.

— Ой, — доносится его слабенький голосок. — Ой,ё. Он-ё-ё-ё!

— Тут никто, кроме нас, не живет. — Плотная фигура, шепчущий угольный силуэт, материализовалась на пути у Танатца. — Мы не опасны для гостей. Но лучше вам пойти другой дорогой.

Это 175-е — узники-гомосексуалисты. Они отправились на север из лагеря «Дора» в Нордхаузене и шли на север до скончанья земли, а там, между этими вот болотами и устьем Одера, основали чисто мужскую общину. В обычных условиях Танатц так представлял бы себе рай земной, но штука в том, что всем этим людям разлука с «Дорой» невыносима — «Дора» была дом, и по дому они соскучились. Их «освобождение» стало изгнанием. Поэтому здесь, на новом месте, они устроили гипотетическую субординацию СС — уже не ограничиваясь тем, что Судьба назначила им тюремщиками, они для своих игр умудрились придумать поистине противныхвоображаемых друзей-нацистов, от Schutzhaftlingsfuhrerдо Blockfuhrer,а также обустроить внутреннюю иерархию: Lagerи Blockaltester, Каро, Vorarbeiter, Stubendienst, Laufer [376](этот последний — шестерка или посыльный, однако так же, по случаю, в немецком называют шахматного офицера… если б видели вы, как несется он каждый день по мокрым лугам спозаранку, и красные одеянья его завиваются и трепещут, потемнев почти до оттенка древесной коры средь водянистых холмов, вы бы отчасти постигли его истинное предназначенье в этой общине: он — носитель священных стратегий, дипнот совести, и когда приближается он по камышовым низинам утра, вас берут за склоненную холку и суют мордой в боковые частоты Великого Мига, ибо Lauferздесь так свят, что дальше некуда, это он доставляет сообщения на руинозную грань зримого Лагеря и незримого СС).

На вершине всей конструкции — Schutzha?lings?hrer Бликеро.Имя пробралось аж в эту восточную даль, будто само играло за своего носителя ретираду, за последний рубеж на Люнебургской пустоши. Он — наикошмарнейший призрак Зоны. Он злокачествен, им пропитались растягивающиеся летние ночи. Словно червивый корнеплод, меняется он, тянется к зиме, белея, к лености и гладу. Кого еще могли 175-е избрать верховнейшим своим притеснителем? Власть его абсолютна. И напрасно вы думаете, будто на самом деле не выжидает он у разбомбленного и заржавленного нефтеперегонного завода, под извивами лестничных пролетов, за цистернами и башнями, не ждет первого рассветного гонца в карминной юбке с вестями о том, как прошла ночь. Ночь — дражайший его интерес, посему следует ему доложить.

Это фантомное командование СС строится не на том, что узники знали в «Доре», — скорее на том, каким они представляли себе Ракетную структуру в «Миттельверке» по соседству. A4 тоже по-своему скрывалась за неприступной стеной, что отделяла подлинные боль и ужас от призванного избавителя. Присутствие Вайссмана/Бликеро, коробясь и трепеща, преодолело стену, проникло в зловонные бараки, устремляясь к чужой форме, подобно словам, что ищут дорогу сквозь грезы. Услышанного 175-ми от подлинных эсэсовских охранников хватило, чтоб Вайссмана возвысили на месте, — те, его собственная братская элита, не знали,что задумал этот человек. Когда в пределах слышимости появлялись узники, охрана переставала шептаться. Но эхом отдавался их страх — не перед Вайссманом лично, а перед временем самим, столь отчаянным, что онмог теперь по-хозяйски перемещаться по «Миттельверке»; временем, что даровало ему власть — не такую, как в Аушвице или Бухенвальде, власть, что им самим не снести…

Сейчас при имени Бликеро очко у Танатца чуть сжимается. Нет, он вовсе не думает, что имя сюда, например, подбросили. Паранойя для Танатца — не основная проблема. Его только беспокоит, что ему вообще про это напомнили— напомнили, что с того полудня на Пустоши, когда запустили 00000, ни словечка не доходило до него о статусе Бликеро: жив ли, мертв, у власти ли, в бегах. Танатц и сам не знает, что предпочтительнее. Пока плыл «Анубис», можно было не выбирать: воспоминание могло забыться так далеко позади, что однажды «реальность» потеряла бы значение. Конечно, это было. Конечно, этого не было.

— Нам кажется, он где-то есть, — сообщает Танатцу представитель городка, — жив и в бегах. Мы время от времени кое-что слышим — и это вполне похоже на Бликеро. Вот мы и ждем. Он нас отыщет. У него тут уже есть готовая опора.

— А если он тут не останется? — из чистой пакости. — Что, если посмеется над вами и пойдет дальше?

— Тогда я не могу объяснить, — собеседник отступает, пятится обратно в дождь, — это вопрос веры.

Танатца, поклявшегося никогда больше не искать Бликеро, после 00000-то, плашмя лупит клинок ужаса.

— Кто ж ваш гонец? — вскрикивает он.

— Сами идите, — процеженный шепот.

— Куда?

— На нефтезавод.

— Но у меня сообщение для…

— Сами и несите…

Белый «Анубис», отчалил к спасению. А здесь, в кильватере — недоходяги, плещутся и тонут, вязнут в трясине и волочатся пешком, бедные пассажиры на закате, сбившиеся с пути, спотыкаются об друг-дружьи обломки, объедки, унылый мусор воспоминаний — больше ничего им не осталось, — ворочаются, мешаются, вздымаются, опадают. Люди за бортом — и наши общие черепки…

Танатц остается трястись и яриться под упрочившимся дождем, под аркадой из песчаника. Мне полагалось плыть дальше, хочется заорать ему — вот он и орет.