Наконец однажды в «Штрэггели» Ленитроп жует братвурст и краюху хлеба, которые таскал с собой в бумажном пакете все утро, и тут из ниоткуда появляется некий Марио Швайтар в зеленом жилете в лягушку, эдак берет и выскакивает из гулких часов 2-Мэ-Вэ, — ку-ку! — и за спиной бесконечные темные коридоры, а в руках — Ленитропова удача.

— Слышь, Джо, — начинает он, — эй, мистер.

— Не он, — с полным ртом ответствует Ленитроп.

— Л.С.Д. не интересует?

— Это значит: лиры, сентаво и драхмы. Вы ошиблись кафе, ас.

— Я, по-моему, страной ошибся, — Швайтар, отчасти скорбно. — Я из «Сандоза».

— Ага, «Сандоз»! — кричит Ленитроп и выдвигает мужику стул.

Выясняется, что Швайтар очень тесно связан с «Психохими АГ» — один из аварийщиков Картеля в свободном полете, трудится на них поденно и шпионит на стороне.

— Ну, — грит Ленитроп, — мне позарез надо все, что у них есть на Л. Ябопа, а вдоба-авок на этот «Имиколекс G».

— Гаааа…

— Простите?

— Лабуда. Забудь. Это даже не по нашей части. Сам-то пробовал разработать полимер, когда вокруг одни индольщики? А большая мамаша с севера что ни день ультиматумы шлет? «Имиколекс G» — это, янки, наш альбатрос. Есть специальные вице-президенты, у которых одна работенка — соблюдать ритуал, каждое воскресенье ездить и плевать на могилу старика Ябопа. Ты мало с индольщиками общался. Очень элитарные. Они же себя как видят — последнее звено долгой европейской диалектики, поколений паразитоносных злаков, спорынья, эрготизм, ведьмы на метлах, общинные оргии, в ущельях затеряны кантоны, за последние 500 лет не знавшие ни дня без галлюцинаций, — хранители традиции, аристократы…

— Пого дите-ка… — Ябоп умер? — Вы что это говорите — могилаЯбопа? — Прочувствовать надо бы глубже, но он ведь и жив толком не был, как же он, правду говоря, может…

— В горах, возле Утлиберга.

— Вы когда-нибудь…

— Что?

— Вы с ним встречались?

— Это еще до меня. Но я знаю, что в «Сандозе» о нем полно секретных данных. Добыть, чего ты хочешь, — это ничего себе работенка.

— Э…

— Пятьсот.

— Чего пятьсот?

Швейцарских франков. У Ленитропа в таком количестве ничего нет одни геморрои. Денег из Ниццы почти не осталось. Он отправляется к Семявину через Гемюзе-Брюке, решив, что отныне всюду будет ходить пешком, жует свою белую сардельку и раздумывает, когда узрит следующую.

— Для начала, — советует Семявин, — идите в ломбард, получите франки за это — э-э, — тыча в костюм. Ой нет, только не пидж. Семявин роется в задней комнатушке, выходит с кипой рабочей одежды. — Ваша заметность — пора бы о ней задуматься. Приходите завтра, я гляну, что еще найдется.

С белым костюмом в свертке под мышкой менее заметный Ник Шлако-бери выходит наружу, углубляется в средневековое предвечерье Нидердорфа, каменные стены хлебом в печи набухают под меркнущим солнцем, батюшки батюшки, он теперь догнал: вляпается сейчас в заварушку вроде Тамары/Итало, и так вляпается, что и не выбраться потом…

У поворота на свою улицу в колодцах сумрака он подмечает припаркованный черный «ролле», мотор не выключен, стекла затемнены, а предвечерье столь тускло, что внутрь не заглянешь. Славная тачка. Давненько таких не видал, сошла бы за диковину, не более того, если б не Паремии для Параноиков, 4: Ты— прячешься, они — ищут.

Цаннггг! диддилунг, диддила-та-та-та, я-та-та-та тут у нас Увертюра к «Вильгельму Теллю», назад в тени, надеюсь, никто не смотрит в это одностороннее стекло, вжик, вжик, ныряя за углы, драпая по переулкам, погони вроде не слышно, но это ж один из тишайших моторов, если «королевский тигр» не считать…

Ну его, этот «Ореол», соображает Ленитроп. Ноги уже побаливают. Он добирается до Луизенштрассе и ломбарда как раз перед закрытием и умудряется кое-что получить за костюм — сардельки на пару дней, пожалуй. Пока-пока, костюмчик.

Да уж, раненько тут закрываются. И где Ленитропу сегодня ночевать? У него случается кратчайший рецидив отимизма: ныряет в ресторан, звонит портье в «Ореоле».

— О, аллоу, — английский английский, — не подскажете ли вы мне, этот британский малый, который ждет в вестибюле, — он еще тамили как…

Через минуту возникает приятный неловкий голос с вы-еще-тут. Ах, какие серафимчики. Ленитроп шугается, бросает трубку, стоит, смотрит на людей, те ужинают и пялятся на него — спалился, спалился, Они теперь знают, что он Их засек. Как водится, есть шанс, что у него попросту опять разыгралась паранойя, но слишком уж кучные совпадения. Кроме того, он уже узнаёт на слух Их расчетливую невинность, это в Их стиле…

Снова в город: четкие набережные, церкви, готические подворотни маршируют мимо… теперь надо подальше от гостиницы и трех кафе, ну да, ну да… Постоянные обитатели Цюриха фланируют мимо в ранневечерней синеве. В синей, как городские сумерки, темнеющей синеве… Все шпионы и дельцы попрятались по домам. Лавка Семявина вычеркивается, Свиристелев круг был любезен, незачем вызывать на них огонь. Сколь весомы Гости в этом городе? Рискнуть ли заселиться в другую гостиницу? Пожалуй, не стоит. Холод ползет. С озера дует теперь.

Ленитроп спохватывается, что додрейфовал аж до «Одеона», одного из величайших кафе мира, и специализация сего заведения нигде не значится — да и наверняка не определена. Ленин, Троцкий, Джеймс Джойс, д-р Эйнштейн — все они сидели за этими столиками. Что же у нихбыло общего: чем надеялись они в этой выигрышной точке разжиться… возможно, тут дело в людях, в прозаичной смертности, неустанных скрещеньях нужд или отчаяний в одном роковом уличном квартале… диалектика, матрицы, архетипы — всем потребно время от времени вновь прикоснуться к капле этой пролетарской крови, к телесной вони и бессмысленным крикам, что раскатываются по столам, к жульничеству и последним надеждам, а иначе — пропыленная Дракульность, древнее проклятие Запада…

У Ленитропа, оказывается, хватит мелочи на кофе. Он садится внутри, так, чтоб лицом ко входу. Минует четверть часа — и ему шпионски сигналит смуглый кучерявый чужак в зеленом костюме. Сидит через пару столиков, тоже любитель созерцать двери. Перед ним старая газета, вроде бы на испанском. Открыта на замысловатой политической карикатуре: очередь мужчин под сорок, в платьях и париках, в полицейском участке, и фараон держит буханку белого… ой, нет, это младенец, на подгузнике ярлык грит: LA REVOLUCION [138]… а, они все претендуют на новорожденную революцию, все эти политики, собачатся, как свора якобы-мамаш, и карикатура должна быть пробным камнем, что ли, этот зеленый парняга — аргентинец, как выясняется, по имени Франсиско Паскудосси, — ждет реакции… ключевой пассаж — в самом хвосте очереди, где великий аргентинский поэт Лео-польдо Лугонес молвит: «А сейчас я поведаю вам в стихах, как зачал ее, не запятнав Первородным Грехом…» Революция Урибуру, 1930-й. Пятнадцать лет газетке. Не поймешь, чего Паскудосси ожидает от Ленитропа, но получает чистейшую дремучесть. По всей видимости, это приемлемо, и аргентинец тотчас расслабляется и поверяется Ленитропу: мол, они с десятком коллег, среди которых чудачка международного класса Грасиэла Имаго Пор-талес, несколько недель назад захватили винтажную германскую подлодку в Мар дель Плата и переплыли Атлантику, чтобы просить политического убежища в Германии, едва там закончится война…

— В Германии,говорите? Вы спятили? Там бардак, Джексон!

— Не сравнится с бардаком у нас дома, — отвечает грустный аргентинец. Длинные морщины прорезываются возле рта, морщины, которым научила жизнь подле тысяч лошадей, где видишь слишком много обреченных жеребят и закатов к югу от Ривадавии, где начинается подлинный Юг… — Там бардак с тех пор, как власть захватили полковники. Теперь, раз Перон зашевелился… наша последняя надежда была «Accion Argentina» [139], — что он несет, господи, как есть хочется, — …еезадавили через месяц после путча… теперь все ждут. По привычке ходят на демонстрации. Если по правде, надежды нет. Мы решили двигать, пока Перон не захапал очередной портфель. Военный, скорей всего. Он уже обаял descamisados [140], теперь и армию получит, понимаете… вопрос времени… можно было в Уругвай, переждать — традиция как-никак. Но, может, он там засел надолго. Монтевидео кишит горемычными изгнанниками и горемычными надеждами…