Дьяк сказал юноше:

– Поди-тка, парень, к стрельцам на двор, заведи их в сени. Ежели сыщешь что хмельное в дому, дай им, пущай пьют. Нам помехи чинить не будут, да и ночь надвигается… А мы тут с Ириньицей побеседуем.

Юноша, уходя, спросил:

– Ты, дьяче, лиха какого не учинишь? Мама болящая…

– Не учиню, детина. Поди справь, как указано! Стрельцам не кидай слов, что есть в дому. Отмалчивайся…

– Ладно! – Юноша ушел.

Дьяк снял шапку, поставил на стол, задул одну из ближних свечей в трехсвещнике, чтоб не резала глаза. Разгладил длинные волосы, начавшие на концах седеть, сказал:

– Ты, Ириньица, не сумнись! Чуешь ли меня!

– Чую, дьяче.

– Ты меня узнаешь ай нет? Я тогда в пытошной спас тебя от боярина Киврина, от сыска дьяка Судного приказу тож оборонил. И нынче упросил государя прийти к тебе замест других дьяков с сыском!

– Ой, дьяче, чего искать у хворобой жонки!..

– Искать место корыстным людям найдется! Дошли, вишь, слухи, что у тебя скрыты люди Стеньки Разина. Так ты тем людям закажи к себе ходить… Я обыщу и отписку дам, что-де ничего не нашли, но ежели моей отписке не поверят и сыск у тебя иные поведут, не замарайся… Нынче время тяжелое. В кайдалах[333] сидеть скованной да битой быть мало корысти…

– Ой, дьяче, спасибо тебе.

– Спасибо тут давать не за что… Сама знаешь, ай, може, и нет – полюбил я тебя тогда… давно. Ты же иным была занята. А как покойной боярин груди тебе спалил… и стала ты мне много жалостна, по сие время жалостна. Я же к боярину за добро его и науку память хорошую чту, и ты его за зло не проклинай, а молись!..

– Не проклинаю я, дьяче Ефим. Не ведаю, как по изотчеству?

– Пафнутьич! Бояре меня кличут «Богданыч» – бог-де дал… Бояр я не люблю.

– Ой ты! А коло царя сидишь?

– Сижу, да с опасом гляжу! Дьяков немало от царя бояра взяли, угнали: кого на Бело-озеро, кого в Сибирь… кого под кнут сунули…

– Царь-от-государь не даст тебя в обиду!

– То иное дело. Налягут бояра: что дьяк – патриарху худо бывает. Гляди, Никон: уж на что царский дружок был – угнали на Бело-озеро; а слух есть, еще дальше угонят… Бояра чтут своих от своя – мы из народа им враги завсе… Меня бояра не любят, что я прижитой от дворовой девки. Едино лишь к памяти моего благодетеля Пафнутия Васильевича приклонны, так до поры терпят… И дело, кое нынче Стенька Разин завел… – Дьяк помолчал, заговорил тихо: – мне угодно… Иной ба, зная, что сын твой от Разина прижитой, обнес тебя, потому воровских детей всех изводом берут… Да бояра того не ведают. Я же греха на душу не возьму! Не надобен будет тебе парнишка – дай мне его… обучу. На боярскую шею грозу от него сделаю… Добра-богатства на мою жисть хватит: семья моя – я да жена, а парень твой не помеха.

– Ой ты, дьяче, спасибо! О сыне уж думаю денно и нощно, прахотная я… И ежели помру, куда детина малой на ветер пойдет?! И все-то сумнюсь об ем!..

– Дай его мне! Едино лишь добро будет.

– Коли ты, дьяче, за ним по смерти моей приглядишь да поучишь – мое тебе вечно благодарение, а пока жива, буду бога молить за того боярина, который груди у меня выжег…

– То надо, молись! Сына твоего не оставлю, грамоте и воинскому делу обучу, усыновлю, а то как меня бояра выб..дком считают, так и его будут, и таким нигде места нету…

– Уж и не знаю, как тебе сказать благодарствую! Он же, Васютка, у меня не голой: есть ему рухледь, и узорочье многое есть!

– У меня своего довольно.

– Как ты думаешь, дьяче, придет на Москву Разин?

– Народ ждет, и не один черный народ – посацкие, купцы и попы мелкие, все ждут. Только Разину на Москве не бывать! Не бывать, потому что с кем он идет на боярство? С мужиками. У мужика и орудия всего – кулак, вилы да коса… У царя, бояр запасов боевых много, а пуще иноземцев много с выучкой заморской. И все они на особом государевом корму, знают же они только войну. То и делают, что во всяких государствах на войну идти нанимаются…

Дьяк надел шапку, встал:

– Теперь, Ириньица, не пугайся! Придут стрельцы, зачнем делать обыск.

Дьяк постучал в двери посохом, громко крикнул:

– Эй, стрельцы!

Дверка распахнулась, в горенку Ириньицы полезли синие кафтаны, засерели стрелецкие шапки, сверкнули бердыши.

Дьяк изменил голос, приосанился, сказал стрельцам:

– Оглядывайте живо, государевы люди! Бабу допросил.

Один из стрельцов сказал:

– Парнишку, дьяче, позвать, чтоб не сбег?

– Кличьте! Пущай будет за караулом в горенке.

Другой стрелец заступился:

– Он, дьяче, смелой – не побегет!

Дьяк ответил:

– По закону должен парень быть тут!

Юношу зазвали. Он сел на лавку, два стрельца сели с ним рядом. Еще трое начали обыск. Ириньица сказала:

– Там, дьяче, шкап большой у окошек, так тот шкап отворите, запону отдерните, за ней прируб – ищите! Никого нету у меня, и запретного я не держу.

В горенке пахло хмельным, и табаком, и дегтем. Долго длился обыск. Дьяк наконец со стрельцами вышел из прируба. В передней горнице сняли образа с божницы, оглядели, ошарили под лавками.

– Никого и ничего! – сказали стрельцы, которые ходили с дьяком.

Дьяк, садясь к столу, развернул лист, писал из чернильницы, висевшей под кафтаном на ремне; спросил, не глядя на Ириньицу:

– Ям каких тайных, баба, у тебя в дому нет ли?

– Есть, голубь, яма-погреб, там, в сенях.

– Стрельцы, обыщите тот погреб.

– Мы, дьяче, погреб давно обыскали, уж ты не сердись… Хмельное было кое, испили. Хошь, и тебе найдется?

– Не хочу! Пейте мою долю.

Дьяк, исписав лист, спросил:

– Кой от вас, робята, грамотен?

– Трое есть: Гришка, Кузьма, Иван Козырев тож!

– Приложите к листу руки да пойдем! Время поздает.

Стрельцы подписались, ушли.

Дьяк Ефим, уходя, погладил рукой по волосам Ириньицу.

– Помни, Ириньица, парня обучу. Когда надо будет, дай весть о том… Да вот лихим людям закажи ходить! Сказываю, могут еще прийти искать…

Он покрестился, сняв шапку, и, взяв посох, ушел, провожаемый сыном Ириньицы. В сенях матерились стрельцы, ища выхода. Юноша со свечой в руке вывел их за амбары. Шаря в сенях, в темноте, стрельцы забрали два бочонка с брагой, унесли.

– Все ж, братцы, не зря труд приняли! – сказал кто-то.

Другой голос сзади ответил, болтая в бочонке хмельное:

– Кабы чаще так! Худа нет в дому, а браги много.

– Парнишка у бабы хорош!

– Гришка летник кармазинной упер, браты!..

– Тише – дьяк учует.

– Ушел дьяк!

– Летник взял, зато пил мало!

– А ну, молчите, иные тож брали.

Голоса и люди утонули в черноте слободских улиц. Сын Ириньицы долго прислушивался к шагам стрельцов, вернулся. Войдя в горницу, подошел за печь, крикнул:

– Ушли! Выходи, гостюшка!

Лазунка вышел, одетый в дорогу.

Ириньица сказала слабым голосом:

– Ночью, я чай, не придут?.. Ночуй, голубь. И сторожа, гляди, уловят – решетки заперты.

– Москва меня замками железными не удержит, не то воротами! Спасибо, хозяйка, пожил. Сказывай поклон Тимофеичу.

Ириньица, не меняя положения, заплакала, сквозь слезы ответив:

– Соколу, мой гостюшка, снеси слова: «Люблю до смерти». И пошто, не кушав, идешь? Отощаешь в пути…

– Москвой сыт! Прощай!

– Гости, ежели будешь!

Сын Ириньицы проводил Лазунку до амбаров, они обнялись.

– Учись рубить, стрелять, будь в батьку – люби волю!

Боярский сын быстро исчез. Юноша думал:

«Кто же такой мой отец? Так и не довел того…»

Ходя по Москве, Лазунка узнал, что решетки в Немецкой слободе не запирают. Пьяные немчины военные не раз били сторожей. Царь приказал «не стеснять иноземцев», сторожа перестали ходить к воротам. Лазунка прошел в слободу. У ворот с открытой из долевых и поперечных брусьев калиткой, в свете огней из окон опрятного немецкого домика, где шла пирушка, звучали непонятные песни под визг ручного органа, боярский сын встретил казака; казак, увидев идущего, ждал, не проходя ворот.