– Сатана попадет в этот Яик! Стена, рвы да надолбы высоченные, ворота с замком. А глянь – надолбы-т из дуба слажены, в обхват бревно.

– Ужо как атаман! Ен у нас колдун, сабля, пуля не берет его…

– Должно, служба идет в церкви в воротной башне?

– Забыл, што ль? Петров день завтре!

– О, то попы поют, звонят, а широко тут звону – море, степи…

– Заведут в город – вчерась наши лазутчика поймали.

– Поймали, саблю, пистоль сняли с него, да отдали и его в Яик спустили.

– Должно, так надо.

– Эх, а дуже-таки, не доходя сюды, полковника, ляха Ружинского, расшибли.

– Углезнул, вишь, черт, в паузке с малыми стрельцами, большие к нам сошли, все астраханцы.

– Сколь их, стрельцов?

– С три ста досчитались и больши.

– Астраханцы?

– Да, годовальники.[139]

– Тю… Глянь, никак атаман?

– Ен!

– По походке он, по платью не он!

– Ен! И Черноярец тож в худом кафтане.

– Гляди! А есаулы все тож в кафтанишках, без оружия, едино лишь топоры…

– Не гунь! Молчи… Атаман наказал не разговаривать.

Разин подошел к лежащим в кустах, сказал:

– Соколы! Чую говор – не давайте голоса, закопайтесь глубже, свистнем – не дремлите, кидайтесь с пищалью к воротам города.

– Чуем, батько!

Разин с есаулами пошел в гору. Перед входом в город бревенчатый мост, за мостом дубовый частокол, в нем прочные ворота с засовами и замком снутри.

Подошли к частоколу вплотную, сняли шапки.

– Гей, добрые люди! Яицкие милостивые державцы! Стрельцы, казаки, горожане!

В воротной башне из окна караульной избы высунулась голова решеточного сторожа:

– Чого вам, гольцы?

– А помолиться ба нам, добрый человек, свечу поставить Петру да Павлу! Крестьяне мы, и божий праздник завтре.

К словам Разина пристал и Черноярец:

– Разбило нас в паузке! Сколь дней море носило, света не видели – в Терки, вишь, наладились…

Сторож, благо ему было время, пошутил над Черноярцем:

– Эх, парень, и рожа у тебя разбойная, а наши бабы до разбойников охочи. Приодеть тебя – беда, всех девок с ума сведешь. А глазищи – пра, разбойник! В Терки плыли грабить аль кусочничать?

– Пошто, милый, кусочничать? Плотники мы – работные люди!

– По рожам не работные, а разбойные, да ладно – голову стрелецкого упрежу, он хозяин: ежели пустит… Четом вас много?

– С тридцать голов наберется!

Окно задвинулось. Прошло немало времени. С моря к вечеру гуще шли сумраки по низинам, но город до половины стенных башен еще светился в зареве меркнувшего дня…

Завизжали городские ворота, звякнуло железо – к надолбе подошел сам голова. Шапка на затылок сдвинута стрелецкая, опушенная бобром. Казаки сквозь пролеты меж столбами заметили, что голова шатается, глаза пьяны и сонны, сказал:

– Чого ищете, гольцы?

Пьяные глаза уперлись в толпу из-за надолбы подозрительно, за столбами мотались головы без шапок.

– Батюшко, ищем работы… В Черном Яру плотничье дело справили, крепили от воров сторожевые башни, да после дела на Терки удумали – море растрепало нас…

– Мы на Яике хлебом скудны – не довезут хлеба, голодать зачнете? Сколь вас?

– С тридцать голов и меньши, – кои сгибли в море, не чли!

Голова, рыгая и сопя, долго звенел ключами, не попадая в замок, но никому не доверил дела – отпер. Хмель одолевал его, обычная подозрительность дремала в нем. Не обернувшись, не оглядев идущих, толкнул железные створы ворот, прошел. Решеточный сторож с упрямым лицом стоял под воротами на ступени сторожевой избы. Голова подошел, отдал сторожу ключи, сказал:

– Пропустишь гольцов – считай! Не боле тридцати, и ключи принеси к Сукнину в дом…

За воротами голову подхватил под локоть есаул Федор Сукнин, обернулся к караулу казаков у ворот, махнул рукой – знак сменяться. Голову, поддерживая, увел к себе в дом.

Разин, проходя надолбы, сказал:

– Задний от нас останется за стеной – свистнет.

– Чуем!

– Чикмаз зычно свистит!

На площади в помутневшем сумрачном воздухе еще двигалась призрачно толпа горожан, торгуясь около деревянных ларей. Проходили казаки в бараньих шапках, в синеющих балахонах, стрельцы с пищалью или бердышом на плече, в светлых, осинового цвета, кафтанах.

В шатровой церкви торжественно звонили. Разинцы входили в город… Пропуская идущих вперед, Разин встал под сводами башни. Никто из горожан не глядел на шедших в Яик, только сторож, получивший от головы ключи и как бы власть коменданта, стоял на прежнем месте с упрямым и в сумраке темным, будто серый гранит, плоским лицом, кричал:

– Эй, гольцы, сказано вам тридцать – у вас же пошто сорок пять?

– Не ведашь чет!

– По букварю церковному считаю до тыщи – лжете!

– Худо, мужик, чтешь!

– Эй, кой разбойник от вас свистит?

– На то рот да губы!

– Пошто не свистать?

Люди теснились мимо сторожа все гуще – шли рваные кафтаны, потом заголубело, заалело в сумраке…

– Не пойму – мать их с печи – эй, кто свистит? Черти!

– То Ивашко Кондырь дудит!

– С того света стал на другой ряд Яик зорить!

– И колокол на тот грех дует – спаси бог, не слышно!

– Не тамашись, решеточный!

– Измена, я чай? – Сторож забегал по ступеням лестницы: – Караул! Гей, казаки! Куды их черт снес? Вот-то беда!

– Из одной лебеды – две беды!

– Не было б лебеды – быть без беды.

– Да что вас, проклятых, будет ли край?

– Будет край, ворот не запирай!

Сторож сбежал со ступеней, толкаясь с идущими, лез за ворота. В город поехали на лошадях…

– Измена! Спаси бог! Измена!

От вспышек огня трубки в глазах сторожа синели, голубели, краснели пятна невиданной им до того одежды. Бескрайная громада мрака вместе с движущимся людом шла на город – с моря ползли синие тучи, из туч сверкало желтым и мутно-палевым.

– А вот я надолбу! Ой, окаянные!

К надолбе по мосту шла новая толпа; впереди высокий, тугой и темный, звеня подковами сапог, широко шагал, курил. Перед ним сторож захлопнул надолбу, быстро юркнул вниз за опущенными засовами, но черный пнул бревенчатые ворота, пыхтя трубкой. Надолба с шумом распахнулась, сторожа ударило в темя, он отлетел, упал без крика, не доходя ворот. Сотник Мокеев Петр, колотя трубкой по прикладу пищали, не взглянув на убитого, перешагнул. Сзади его идущий стройный казак видел сторожа, видел, как он запирал надолбу. Казак нагнулся, поднял решеточного, вынес за стену, перекинул через перила моста в ров. Из рук сторожа на мост звеня упали ключи.

– Стой! Целовальник самарский ключи ронил – я подбирал, эти от города, не с кабака, тож подберу!

Казак уложил тяжелые ключи в карман широких штанов, догнал идущих в город… Люди все шли, чернели, неся на плечах и таща оружие. На море с отзвуками гудело:

– Не-ча-й-й!..

И далеко со слабым звоном в берегах откликнулось:

– Не-еча-й! И-де-ет…

В синем просторе сверкнули огоньки, появились черные, крупные пятна стругов. Над городом, где только что звонили торжественно, завыл набат. Раздался голос, слышный за воротами и на площади:

– Гей, снять набатчика!

В верх воротной башни забрякали подковы сапог, набат гукнул и смолк.

В город еще входили, кричали:

– Бурдюги не надобны: нынь в городе…

– Залазь, бра-а-ты!..

– Глянь, черти пробудились, болотные огни зажгли!

На площади мелькали факелы.

– А может, то наши?

– Наши не в светлых кафтанах, то яицки стрельцы.

Светлые кафтаны мелькали огнями, разворачивались, строились в ряды; тревожны были голоса светлых кафтанов.

– Где Яцын?

– У Сукнина, пьет!

– Пропил город! Измена!

– В городе воры!

– Кличьте казаков и горожан, кто поклонен великому государю!

– Государевы-ы! Занимай угловые ба-шни-и!

Ряды огней пылающими цепями протянулись к угловым башням.