– О!

– Н-ну?

– Вот дьявол!

На одном из перекрестков по колени в снегу стояли нищие богаделенские божедомы – старики, женщины в заплатанных кафтанах, в душегреях истрепанных, с чужого плеча. Они пели:

«От нашествия поганых чуждых языцей – помилуй! От полона погаными мудрых и сильных князей, бояр, воевод, купцов помилуй, господи!»

В синей однорядке, в меховой шапке пышнобородый купец в расшитых узорами валенках стоял перед воспевающими, хватал иршаными[90] рукавицами из корзины у мальчишки-подростка хлебы, раздавал нищим. Те кланялись, касаясь головами снега, тянули монотонно снова то же:

«Благоденствия великому государю, великому благоверному князю Алексию Михайловичу… воеводам, боярам, жилецким людям – пошли, всеблагий господи-и!..»

Разин, спускаясь по ступеням, вырубленным на снежном косогоре, думал: «Дожду ли когда, что тех, за кого молят, зачнут клясти?»

– Козак, удал молодец! Выручи, ради бога, – бьют! – кричал Разину человек, видом посадский, в коротком кафтанишке, с распахнутым воротом грязной ситцевой рубахи. На жилистой шее посадского болтался медный крестик, на ногах без портянок – опорки, лицо в крови.

– Кто бьет?

– Да не одного меня, удал человек, всех нас посацких обижают боярски холопи – с торга от возов отбили!

Разин спустился на лед, глянул в даль реки: у мясных рядов стояли осниманные, с обрубленными до колен ногами коровьи туши. У ларей рыбников хвостами вверх на тупых мордах, как точенные к боярским крыльцам столбы, прислонены крупные сомы. В снежном тумане двигалась около ларей толпа – пестрее была эта толпа там, где продавали шелк и ситец. Руслом реки шел несмолкаемый гул.

– Не лжешь ли? Кто бьет? – И увидал Разин отступающую от рыбных рядов толпу худо одетых людей. На них, желтея полушубками, напирала другая, в сапогах, в ушастых валеных шапках. Толпа в полушубках вооружена кольями.

– Лупи гольцов, робята-а! – От движенья людей в полушубках болтались наушники.

Разин, сбросив шубу, завернул рукава кафтана:

– Гей, голутьба! Стой…

Толпа отступающих остановилась.

– У нас ватаман! Стой…

Люди с кольями в руках загалдели:

– То не бой! Убойство!

– У козака сабля!

– Вишь, пистоль, робяты!

– Не мочно козаку биться!

– А с кольем мочно?

– Киньте палочье – кину саблю!

– Ежели в кулаки отобьете, впадайте возами!

– А ну давай, гольцы!

Покидали колье на лед.

– Эй, козак, мы колье кинули!

– Добро! – Разин шагнул к лежавшей шубе, отстегнул ремень с саблей, кинул пистолет на овчину. Толпа подчинилась ему, он выстроил ее, встал в голове толпы и крикнул:

– Ну, зачинай!

Две толпы плотно сошлись. Разин бил кулаками в грудь, и каждый, кто не увертывался от удара, отлетал и падал. Там, где шел он, лежали люди.

– Ага, дьявола! Воза наши, и, по уговору, полушубки тоже…

– Сговор не ладной, пошто лишнего бойца приняли?! – кричали полушубки.

– В гузне свербит?!

Разин прошел толпу в полушубках; кто лежал, кто бежал прочь, но врагу между собой перемигивались. Разин, смекнув сговор, повернул в сторону шубы с оружием, а когда он повернул, сбив с ног встречного, что заслонял дорогу, раздался свист в кулак, и в то же время над головою казака взвилась петля, захлестнула шею:

– Эге, дья-а…

Шагах в десяти в стороне из-под татарской шапки белели оскаленные зубы. Руки в кожаных рукавицах быстро мотали ременную бечеву. Не помня хорошо себя, но и не боясь, с удушьем в груди, Разин кинулся на блеск зубов, большими руками вцепился в жилистую шею врага, толчком груди свалил навзничь.

Татарское лицо под грудью Разина побагровело, раскосые глаза выпучились:

– Шайтан… шайтан…

Хотя петля худо давала дышать, Разин двинул плечами – хрустнули кости, он завернул врагу шею с головой за спину.

– Тяпоголов[91], гляди, Юмашку кончил!

Скользнули по льду сапоги. Разин не успел защититься от хлесткого удара кистеня – удар потряс все его уело.

Река с ларями, с пестрой толпой, рыжей стеной Кремля, с пятнами золоченых кокошников на церквах закружилась и позеленела, только где-то далеко прыгали огоньки не то крестов на солнце, не то зажженных свечей. В ушах длительно зашумело…

В верхние окна пытошной башни веет сухим снегом. Огонь факелов мотается – по мутной белой стене прерывисто мечется тень человека, вздернутого на дыбу. Рубаха сорвана с плеч, серый кафтан лежит перед столом на полу. Поднятый на дыбу скрипит зубами, изредка стонет. Палач только что продел меж связанных ремнем ног бревно, давит на бревно коленом, глядит вверх, чтоб хрустнувшие, вышедшие из предплечья руки пытаемого не оторвались. Колокольный звон закинуло в башню ветром.

Киврин за столом, крестясь, сказал:

– Всеношна отошла; должно, по ком церковном панафиду поют? Звонец у Ивана нынче худой, ишь, жидко брякает!

У дверей на скамьях, как всегда, два дьяка: один в синем, другой в красном кафтане. Дьяк в красном ответил:

– То, боярин, в Архангельском соборе звон!

– То-то звон жидкой! Ну, Иваныч, с богом приступим!

– Приступим, боярин, – ответил подручный дворянин.

– Заплечный, бей! Дьяки, пиши!

Ж-жа-х! – хлестнул кнут, еще и еще. По желтой спине из синих рубцов пошли книзу кровавые бахромы, – жжа-х!

– Полно! Пять ударов, – счел дьяк.

Из-за стола мертвый голос Киврина спросил:

– Замышлял ли ты, вор, Иван Разя, противу воеводы Юрия Олексиевича Долгорукова? А коли замышлял противу посланного в войну государем-царем полководца, то и противу великого государя замышлял ли?

– Противу всех утеснителей казацкой вольности, противу воевод, бояр, голов и приказных замышлял! – прерывающимся голосом, но твердо ответил с дыбы бородатый, курчавый казак.

– Пишите, дьяки! Сносился ли ты, вор, со псковским стрельцом Иевкой Козой и протчими ворами, кто чернил имя государя, великого князя всея Русии, и лаял похабными словами свейскую величество королеву?

– Жалость многая берет меня, что не ведал того, не мог к тому доспеть, – сносился бы…

– И еще что молышь?

– Сносился бы со всеми, кто встал за голодный народ противу обидчиков, что сидят на Руси худче злых татар. Пошел бы с теми, кто идет на бояр и воевод-утеснителей…

– Прибавь, заплечный, кнута вору – пущай все скажет!

Ж-жа-а! – Желтая спина битого все больше багровеет, штаны отяжелели от крови, сползают вниз.

– Полно! Всего сочтено двадцать боев, – говорит дьяк.

Мертвый голос из-за стола:

– Кого еще, вор, назовешь пособником бунта, заводчиком?.. Не сносился ли с шарпальниками, что пришли со Пскова и на реке Луге, под Иван-городом, громили судно аглицкого посла? А еще скажи тех, кто живет в дьявольском злоумышлении противу великого государя?

Пытаемый не отвечал.

В нише башни, где до пытки стояло подножное бревно палача, под ворохом рогож блестели на каблуках больших сапог подковы. Сапоги зашевелились, застучали колодки, из рогож высунулась черная голова с окровавленным лицом. Покрывая ветер и звон колокольный, раздался голос:

– Брат Иван, жив буду – твоя кровь трижды отольется!

– Стенько, злее пытки знать, что и ты хватан!

– Очкнулся? – Киврин показал желтые зубы улыбкой. Волчьи глаза метнулись на рогожи: – Жаль, не приспело время, ино двух бы воров тянуть разом!

– А пошто, боярин, не можно?

– Вишь, не можно, Иваныч: к Морозову не был, а надо ему довести, что заводчик солейного бунта взят и приведен.

– Да неужто быть он должон не у нас, у Квашнина?

– Морозову надобно довести, Иваныч! Ну, заплечный, внуши пытошному правду.

Снова бой кнутом. Первый кнут брошен. Помощник палача подал новый. Заплечный тяжелой тушей, отодвигая назад массивные локти в крови, топыря широкую спину в желтой кожаной куртке, налег на бревно, всунутое меж ног пытаемого, – трещат кости…