После мест, где крепили город, воевода ехал ближним путем в другой конец города, сдерживая бахмата шагом, проезжал мимо длинных острогов Стрелецких приказов, расположенных в ряд: лицом на площадь, задом к стене, в сторону слободы, оглядывал караул у бревенчатых ворот каждого приказа, вслушивался в говор, крики на дворах, хмурился, боясь грозы от шатости стрельцов, и думал:

«Псы! Изменили великому государю… Беречь указано усть-море, чтоб воры не ушли в Хвалынь, а они – на! – бражничают с казаками и струги им сдали…»

У Мочаговской башни голоса, шутки и сказки. Близ стены – костер. Кидают в огонь всякий хлам, и хотя тепло в одной рубашке, многие лезут курить к огню, иные – размять ноги и плечи. По древней, заплесневелой, во мху стене, постройки Ивана Грозного, ломаются, бегают тени людей, пляшут лошадиные морды, рога быков, шапки, руки и носы. Тут же балагурят, покуривая, стрельцы, иные помогают в работе, сверкают лезвия топоров, пестреют казенные кафтаны, белые, голубые, малиновые.

– Стрельцам-молодцам – жисть!

– Ишь, позавидовал пес собачьей обглоданной кости!

– Ни правежу им, ни бора посошного альбо хлебного – служи, не бежи!

– О черт! Погонять бы тебя с малых лет до старости – иное б замолол.

– Поскудался б в приказах, где те, чуть слово поперек – по роже, стал не так, шевельнулся не так!

– Жисть, скажешь! Нет, браты! Гонят, как скотину, то на море, то по Волге вдоль, паси людей, о себе не мысли, береги чужую кладь – товары.

– Молчок! Голова иде… чу!..

– Ен пузатой, мимо иде, ништо-о…

– Чтой-то, браты стрельцы, воеводы вам мало верят? – звонким колокольцем влипает в говор маленький посадский, заросший бородой черной и клочковатой, едва глаз видно; он жует чубук изгрызенной, обгорелой трубки, сосет, чмокает, плюется и продолжает: – Вон видишь, неладное племя город сохраняет!

Мимо в сумраке, раздвигаемом огнем двух фонарей, впереди отряда солдат в бурках и мохнатых шапках идут два воина в немецком платье, в шапках черных, с желтыми полосами вместо околышей, – в башмаках оба. В голове отряда, сзади светоносцев, в таком же куцем кафтане с желтыми пуговицами капитан-немец; он кричит тем, что несут огонь:

– Hoher halte Laternen! Sehe voraus![295]

Обернувшись вполоборота к солдатам в бурках с мушкетами на плече, командует по-русски:

– Дай нога! Еще дай нога! О!

Солдаты, грузно шагая, бьют ногами в землю. Отряд проходит. Каменщики шутят:

– Что лошади коваль кричит «дай ногу!» у кузни… ха!

Черный посадский, раскуривая обгорелую трубку, звенит, перестав курить:

– С фонарями да черные, быдто жида хоронят!

– А то митрополита, вишь, звон! Чуешь?

Сторож вверху на башне отбивал часы.

– Сколько чел?

– Недочел в конец.

– Вишь, к утру время тянет»

– Управимся ужо скоро!

– Лезгины да армяня, немчины тож оружно ночью ходют!

– Годи мало: боярски дети пойдут замест стрельцов по городу и на стены…

– Да, зачесалось переносье у бояр! Казаки в стану живут тихо, а воеводы город крепят и на торг иных не пущают… Воду в башенных тайниках пробуют, колодези чистят…

– Што иноземцы ходят дозором, не мы, стрельцы, – не здесь говорить, когда сам воевода ездом всякого чует…

– Казаки-т смирны, да кабаки шумят… Вон из того кабака, что у Девича монастыря, вчерась двоих разинских в пытошную волокли…

– Чул я!

– Я видел!

– В кабаках подметные письма чел ай нет?

– Не, не чли!

– Ой, лжет, борода козья! Всяк астраханец чел: «Сдавайте город Астрахань! Я, Разин, за царевича Алексея на бояр иду – так вы бояр кончайте!»

– Чудеси-и… Разин – я своима очьми зрел – ушел по Волге, а ныне, сказывают, ен тута?

– Чего сказывать? Черный Яр забрал, воеводу утопил… Сшел на Дон Разин, вишь, оборотень замест… Атаман-от колдун: ни сабля, ни пуля не ранят ево.

– Патриарх Никон с ним на черном стругу стоит, к морю который.

– На ковре-самолете атаман-от летает!

– Эво – лжа!

– Я сам видал ночью: летит чуть пониже облак…

– Ну, так крепи не крепи город – Астрахани быть под Разиным!

– Ти-и-ше-е…

На приземистой лошади в сумраке засерела плывущая тень ехавшего шагом воеводы. Все примолкли, только постукивали деревянно кирпичи в кладке. Тень утонула за углом монастыря в сторону кремля-города.

Черный посадский прозвенел голосом:

– А дай-кось, как рейтаренин в сказке, делом займусь!

Юркий человек, сунув трубку в штаны, сдернул с плеч крашенинную рубаху и, свернув, как свертывают лист большой грамоты, распустил ее над огнем.

Из раскрученной рубахи на огне затрещали вши.

– Вишь, лжут, что без струмента вошь не убьешь. Вот он и без струмента ладно орудует, ха-ха!

– Скотинка негодная – шерсти нет, жир худо копит, а ест!

– Скажешь, жирные есть?

– А то как? – Полуголый, маленький, волосатый звенит весело, мотая медным нательным крестом по голой груди. – Был, вишь, браты, один рейтаренин…

– Лжешь, рейтаров много!

– Тот рейтаренин, о ком сказ, был особливый, крупной, сажень в плечах, не то что я, жук навозной…

– А ну – чуем!

– Так вот, у его за одеждой солдатцкой и завелись две – блоха с вошью…

– То бывает и боле чем двесте!..

– И во-от! Вша поучает блоху: «Ты, долголапая, когда ен в дому, сиди смирно и не ешь – учует; а как на обученье – жри!»

– Ище что?

– Да то! Ели по правилам и жили поздорову – жирели. Рейтаренин на службе бьетца с конем, мушкетом, саблей, в рожу ему полковник тычет, – некогда за нуждой, не то искаться… Домой оборотил – впору спать… И раз, как ему спать лечь, блоха, браты, завозилась… Тут упомнил рейтаренин, что скотина зря кормится. Сдернул он портки, а подружки и выкатились: блоха скок в окно, вошь под стол убрела. Вытянул ее рейтаренин из-под стола за заднюю лапу…

– Должно, большая была, с лапами?

– Большая ли, малая, а засвежевал служивой вшу – три пуда сала вынул!

– Хо, черт!

– Смыслит лгать! А ну, еще!

– Мне буде, пущай вон святой отец мало сб…дословит.

Хмельной монах, длинный и черный, мотаясь над огнем, топырил красные, отекшие пальцы рук.

– Бать! Подбери рясу – погоришь!

– Не убоюсь, братие, огню земного, страшусь огню небесного!

– Вон ты што-о! Мы – так боле земного огню пасемся.

– Великие чудесы изыдут в сии годы, братие!

– Познал небесно, как тебе земного не видать. Лги нам о чем знаешь!

– Глум твой, человеке, празден есть! Зримо мне, о познании моем вам несть заботы.

– Жаждем чуть тебя!

– Чуем!

– Не лжу реку вам, братие, истину, зримую мной не единожды. А истина сия вот – шед по нужде монастырской, узрел.

– Что узрел-то?

– В слободах, кои ближни граду сему, в древлех временах сказуемому Астра-хан погаными…

– Поганые нынь сошли, аль не углядел? Все надолбы своего ямгурчея[296] на переправу изломили!

– И как они, браты, вязью, без топора, переправу сладили?

– К хвосту коня хвост камышиной, да сам как черт плавает…

– Ну, мост! Как лишь из видов сошли; Волга ту переправу в Хвалын снесла!

– Волга – она не стоит, да и стоять не даст на месте!

– Весь черной камыш коло Астрахани посекли на переправу, а мост в две доски с жердиной…

– Чудеси! Весь скот перевели по этакой сходне?..

– Ихние скоты – не наши, обучены к ходу по единой жордке; коль надо, море перейдут!

– Черной-то камыш матерой и леккой!

– Да буде вам! Дайте чернцу сказать!

– И то, сказывай, отец!

– И реку аз о знамении: по дорогам, путям, дворам и селам, братие, по захождении солнца дивное зрели людие многи – затмение истекало…

– Ты, отец, хмелен, так игумна страшишься, не идешь в монастырь!

– Я те вот! Не мешай чернцу.

– От того солнечного западу в тьме является аки звезда великая, и катится та звезда по небу, будто молния, и в тую меру – двоятся небеса, и тянется тогда по разодранному небу, яко змий: голова в огне и хобот. А выказавшись, стоит с получасье, и свет оттого не изречен словесы, и в том свете выспрь в темя человеку зрак: глава, очи, руце и нози разгнуты, и весь тот зрак огнян, яко человек… Годя получасье, небеса затворяются, будто запона сдвинута, и тогда от того знамения на пути, дворы и воды падет мелкий огнь, и тако не един день исходит, братие!