– Благоюшка, помнится, у тебя где-то в восточных землях родня проживала, – задумчиво приподнял брови Батя.

– Вытурить нас хочешь? – усмехнулась та.

– Во благовремение то, Благоюшка. Во благовремение. Вон с поры, как мы Оглодыша упокоили, год прошел. А Таймир того не позабыл. Яльку-то с первого взгляда признал. Да ломанул за ней, как колом в жопу поцелованный. Знать, помнил, не забывал. А то и встречи ждал. Или еще хуже: искал той встречи. Чуешь, чем пахнет?

– Начуялась до отрыжки.

– Во-во. Думаешь, он не заподозрит, что ты к Яльке касательство имеешь?

– Так дураком надо быть распоследним, чтоб не заподозрить, – проворчала бабуля. – Кабы она в лавку степенно вошла, как учили. А у ей же шило в заднице торчит непереводно! Она ж к Антаолю влетела, как полоумная. А то Таймир не дотумкает: ради кого те порхания бездумные. Я вон всю дороженьку маялась: идти мне нынче домой, или уж все, как есть бросить. Да драпать со всех ног, куда глаза глядят.

– Драпать, Благоюшка, – глухо подтвердил Батя.

Сумрачен он стал – больно смотреть. Была у старика семья, и снова нету. Он бы и не оставил их, ушел бы со своими девками, да нельзя – догадалась и разом огорчилась Ялька. Коли дед уйдет с ними, так державники сразу поймут, что и он о ней знает. Деду же нельзя терять харчевню: через нее он со многими людьми связан. Через нее помощников имеет. А как станет беглецом, и сам подставится, и им с бабулей ничем помочь уже не сможет. Державники Антанию в руках держат крепко. Найдут, где не приткнись. А в иную какую страну бежать опасно: оберут чужаков да рабами сделают – там это быстро. Лишь у антанов с чужаками так не поступают. Мирных людей не трогают, а борзых сразу убивают, чтоб попусту с ними не валандаться. У антанов могут похолопить за долги, так то ж не навечно и только своих.

– Ну, что ж, – вздохнула Отрыжка. – Пойду сбираться. Поди, на всех воротах вскоре охрану выставят. Меня ловить. Стара я через стены-то лазить. Не трясись, – ласково погладила она бессильно валяющуюся на столе руку Бати. – Ничего со мной не сделается. Поживу у родичей годик-другой, да возвернусь. А то и ты к нам по-тихому слиняешь. Тока с умом все обставишь и…

Дверь харчевни с грохотом ударила в стену. Батя лишь успел обернуться, как через порог переступил Таймир. А следом за ним полезли дружинники: шестеро да все с мечами наголо. Отрыжка только выпрямилась в струнку, но с места не двинулась: куда бежать? Державник немилостивый ловок, будто волк: пикнуть не успеешь, как в горло вцепится. За Яльку они с Батей не тревожились – у той повадки звериные. Моргнуть не успели, как рядом с бабулей сидела ее внучечка все в том же сарафане, да только росточком пониже, в боках пошире и с личиком чужим. Ни одна собака не признает. Оборотилась-то совсем чуть-чуть – никто в трапезной тех перемен и не заметит. А Таймир обманется, как дитя.

Тот неспешно подошел к хозяйскому столу и присел рядом с Батей, как ни в чем не бывало. Глянул на потупившуюся, прячущую сливовые глазки девчонку, и оборотился на невозмутимую Отрыжку:

– Благоя свет Вуколова дочь, поговорить бы.

– Так вроде, сговорились, что придешь ко мне, – не моргнув глазом, удивилась та. – А ты сюда явился. Да не с добром. Прям, целую войну учинил. Не слишком на одну-то бабку? Ты ишо конницу притащи. Иль камнеметы – старуху из корчмы выковыривать.

В трапезной кто-то подхихикнул. Державник лишь чуть завернул голову, и вновь мертвая тишина. Он же насмешливо глянул на ведунью и спросил:

– Ты со мной пойдешь? Иль прямо тут все скажешь?

– Чего это: все?

– Не финти, матушка Благойла, – с почтением окоротил ее Таймир. – Скажи, где девчонка, и дале отдыхай. Я уж тебя боле не потревожу. И в гости вламываться не стану, раз уж гость я для тебя нежеланный.

– О какой девчонке речь? – слегка удивился Батя, глядя на подругу. – Ты чего еще натворила?

– Не твоего ума дело! – огрызнулась та.

– Не моего? – в голосе деда послышалась угроза. – А ее вон поднимать, – кивнул он на макушку Яльки, – чьего ума дело? Иль мне одному с ней мыкаться? Навязала мне докуку, а сама вляпалась куда-то.

Ялька добросовестно замерла, уткнувшись носом чуть ли не в коленки. Теребила себе в руках платочек и чутко вслушивалась в голос деда. Тот с малолетства учил ее правильно слушать и ловить приказы: когда бежать без оглядки, а когда и сидеть, будто приклеенная. Коли опасности для оборотенки нет, а она того не понимает, так надо слушаться деда. В этот раз опасности для нее не было. Они с бабулей натвердо вдолбили внучечке: коли с ними что, так выручать не лезь! Дознаются, что они прятали оборотня, все троих и прибьют без разговоров. Старшие – они умные, они сами разберутся, а ты сиди и не ворохайся. Вот и сидела Ялька, хотя так и чесалось обернуться… да хотя бы волчицей. И вцепится этому бабнику прямиком в рожу! Она тут по нему вся исстрадалась, а он каким-то бабам подарки покупает.

Бабуля почуяла недоброе, и сжала ей под столом руку. Ялька глубо вдохнула-выдохнула и вновь замерла.

– Никуда я не вляпалась, – заканючила Отрыжка, просительно заглядывая в лицо набычившемуся Бате. – Чего этот грубиян от меня хочет, и в ум не возьму. Нашел, кому верить…

– Цыц! – рявкнул тот, пристукнув ладонью по столу, и обернулся к державнику: – О какой девчонке ты тут толкуешь?

– Она знает о какой, – пока еще спокойно кивнул тот на разнюнившуюся старушку. – Ты, может, и не ведаешь. А вот твоя Благоюшка точно знает, о ком я речь веду. И сдается мне, что ничегошеньки-то она мне не скажет. Не скажешь ведь? – сощурился он на Отрыжку.

Та насупилась, поджала губки и замерла с надменным личиком.

– Не скажет, – притворно вздохнул Таймир. – Ну, тут уж ничего не поделать. Ты прости, Батя, но матушку Благойлу я провожу к Хранивою. Я всего лишь полусотник дружины. А ему, как старшине, и спрос вести.

– Понятно, – сухо буркнул Батя, зло зыркнув на Отрыжку. – Как чуял, что связываться с тобой, себе дороже. Ялька! Пошла к себе. Не на что тебе тут любоваться.

– Де-е-еда! – добросовестно проскулила та, подражая бабуле.

– Пшла вон! – рявкнул тот.

Ялька подлинно подпрыгнула от этого рыка – воплей, обращенных на себя, оборотенка не терпела. И с лавки ее сдуло от всей души всамделишно. Дружинники, расступившись, похмыкали ей вслед, но удерживать не стали – кой прок им с девки глупой малолетней? А она, укрывшись в горнице деда, скоренько стащила с себя сарафан с кокошником. Закрутила косу в тугой комок и повязала на голову другой платок: замшевый да черный, как ночь. Скинула серую рубаху, стянула сапоги и штаны. Юркнула под лежанку и вытащила свой узелок, что прятала от деда под половицей в дальнем углу. Черная узкая замшевая рубаха с высоким воротом, чтоб белая шея не сверкала по ночи. Черные же штаны. Ялька прислушалась: в трапезной ругался дед, а державник уводил прочь бабулю. Торопиться нужды не было, но поторапливаться стоило. Одевшись, Ялька откупорила горшочек с темной краской на свином жиру. Скрипнула дверь. Дед мрачно осмотрел внучечку, подошел к лежанке, уселся прямиком на ее разбросанное барахло и протянул руку:

– Давай, помогу.

А после измазал ее лицо и руки, чтоб ни одно пятнышко не выдавало ее в любой щели, или на любой крыше.

– Погоди-ка, – остановил он Яльку уже на пороге. – Там никто рядом не шарится?

Ялька принюхалась и помотала головой. Он отпер замок на своем сундуке. Распахнул его, залез внутрь чуть не с головой и что-то достал. Маленький сверток, туго перевязанный бечевкой. Сев на лежанку, дед похлопал рукой рядом с собой. Ялька притворила дверь и присела, не забывая прислушиваться к тому, что твориться снаружи.

– Это отдашь ей. Она, понятно, на допросе станет запираться. А может, у Хранивоя до нее нынче и вовсе руки не дойдут. Или решит ее чуток помурыжить в одиночестве да безвестности. Чтоб сговорчивей стала. Ты, как к ней проберешься, отдай ей это, – Батя всучил Яльке сверток. – Змеюкой-то дотащишь? Не сронишь?