Таймир за ним в лес не увязался, дескать, и без него разберутся. Зато принялся выворачивать из-под покойника арбалет. Да обдирать с него все смертельное железо. Волчица выползла из кустов и завякала, затявкала, подгоняя развоевавшихся мужиков топать за конями.
– Дожидаться надо, – кивнул на лес Таймир, возясь с арбалетом.
– И чего он туда полез, – проворчала Ялька, приняв человечий облик. – Вот оно ему надо? А коли Багр куда убредет? Он же у тебя дурной.
– Не наговаривай, – поморщился Таймир, бросив на хулительницу косой взгляд.
– Да кабы не Свар, – уперлась та, – я бы этого дурака сроду не увела. Горазд он у тебя кочевряжится.
– Все вы у меня горазды, – сухо огрызнулся державник. – Один другого баще. Тебе вон сколь не толкуй, чтоб не лезла под железо, так все бестолку. Тоже дурища добрая.
– А тебе что за дело?! – вскинулась Ялька.
– Пошипи мне еще, – поднял Таймир взведенный арбалет и глянув вдоль него на дорогу, ровно прицеливаясь: – Иль ходить тебе в замужестве битой про каждый день.
– Это, ежели я туда пойду, – пробурчала она себе под нос.
Юган вывалился из леса довольнехонький, будто обожравшийся нищий. Отдал державнику добытый для того меч и погнал набычившуюся Яльку за конями. Еще и обсмеял по всякому, мигом уразумев, что раздразнил ее женишок преизрядно. Она, было, и на него оскалилась. Да у дядьки с ней разговор короткий: отвесил подзатыльник, пригрозив, что выдерет. Угроза пустая – сроду на нее родичи руки не подымали – но действие возымела. Ялька перестала дуться, и вскоре уже сама посмеивалась над дурацким сюсюканьем вокруг обрадованных коней.
Охлюпкой скакать мужики разучились еще в сопливых летах. Да и коням под этакими тушами без седел несладко приходится. А потому обратно на разбойное подворье тащились каждый на своих: кто на четырех, а кто и на двоих. Неслись чуть ли не рысью: молча и не по-доброму щурясь. Ялька, понятно, унеслась вперед: теперь-то они при оружии, так что сами пусть выкручиваются, коли что. Поди, не маленькие.
А на подворье еще и не померли, а уж смертушкой смердело за версту. Запах потравы, выползающей из человечьего тела мерзкой пеной, стелился над землей, распугивая мелкую живность. Ялька добежала до коновязи, где тревожились остатние кони, и перекинулась собой. Обошла задками сараюшку, откуда сбежали ее мужики. Глянула из-за угла на двор с котлом. Трое потравленных валялись прямо рядом с ним, свившись кренделями, бухикая пеной да соплями. Еще один свернулся гусеницей на низком крыльце. Ялька прошмыгнула к достопамятному окошку и заглянула внутрь: седовласый писака торчал на карачках у стола. И заливал в себя воду, лакая ее по-собачьи из грязного ведра. Она и глазом не успела моргнуть, как та вода полилась из него обратно. Ишь, ты! Ученый, гад. Ведает, как потраву из брюха вымывать. Да только бестолку все: бабулиной потраве те приемы помехой не станут. Все одно загнется, лишь муки продлит. Оно, может, и Юган не поспеет местью насладиться – разбойник вот-вот помрет. Ялька же потуг к мести не имела. Не в природе Ялитихайри столь человечьи чувства да повадки. Однако в окошко она отчего запрыгнула.
Мужик покосился на шум. Отплевался остатками воды и тяжко осел на задницу. Привалился спиной на щербатую ножку стола и прохрипел:
– Ты кто?
– Твоя смерть, – честно ответствовала оборотенка на языке харангов.
– Там… у котла… – догадался он и зашелся кашлем.
Потом вытер мокрым рукавом рубахи рожу и выдавил тоскливо:
– Су-ука…
– Почему? – неподдельно удивилась Ялька. – Разве не люди вечно твердят о расплате? О том, что каждому воздается по делам его. Ты напал на моих друзей. Они и сами злодеи известные, но тебя они не трогали. А ты их обокрал и решил продать в рабство. Разве это не злодейство? – на полном серьезе потребовала она честного ответа.
– Изга…ляешься?.. – прохрипел разбойник.
– Нет, – мотнула головенкой странная малявка. – Я не умею изгаляться. И многое другое, что делают люди. Но, я верю, что вас и вправду настигает расплата за все дурное. Ты ведь многих людей ограбил? И в рабство их продавал. Ты причинял им горе. Так почему же считаешь расплату за свои дела таким же злодейством?
Она увернулась от брошенного ножа, что забрал у разбойника остатние силы. Он повалился на бок и натужно просипел:
– Кто… ты?..
– Ялитихайри, – вновь честно ответила Ялька.
– К…то?.. – через силу втягивал он в себя прощальный вдох.
Она обернулась волчицей. Вот же диво: ее выходка чуток прибавила ему сил. И даже позволила приподнять голову. Яльке стало интересно: это как же такое возможно? Он же, почитай, покойник, а вон как оживился. Она перекинулась змеей – глаза разбойника выкатились так, что чуть не полопались. Умирающий хрипел, обильно орошая пол грязной пеной, но башки не ронял. По двору раскатился зычный голос Югана, призывая мелкую поганку вылазить, где бы она ни таилась. Ялька, было, дернулась бежать к дядьке, но не стерпела: обернулась орлом с парой змеиных голов. Башка разбойника глухо стукнула об пол. Остекленевшие глаза неверяще выпучились на нее с навечно застывшим в них потрясением. Небось, пожалел, что не верил в божий гнев – подумала Ялька, обернулась собой и потопала к двери. Ей вдруг дико захотелось домой к бабуле. И от этого хотения страшно заныло что-то глубоко внутри. Ежели это хваленое вещее сердце Ялитихайри, стало быть, впереди ее ждет какая-то беда. Большая, коли душа так разнылась.
Глава 12
Глава 12
Арм Свантара Бешеного гудел в пьяном разгуле четвертый день кряду. Уж коли свантары брались соблюдать какую святую традицию, так удержу не знали до самого распоследнего конца. Конец же грянет, едва распоследняя хмельная башка даст храпака на загаженном лужами и объедками долгом столе. Стол тот тянулся от стены до стены в обширном воинском доме длинной в целых пять десятков шагов, что трещал по швам. Ибо в нем пировали все славные мужи, вернувшиеся с очередного мордобоя на ничейной земле. На самых непригодных для зерна или скота бесплодных каменистых пустошах, что разделяли все северные армы. Впускать войну на плодородные земли уж больно накладно для всех участников извечных стычек. Оттого в северных армах издревле главенствовал жестокий закон: там, где растут хлеб да мясо, кровь литься не должна. Буде же в горячке какой из армунгов – глава арма – разорит хоть одно поместье брандов-земледельцев, ополчаться на него всем скопом. Самого беспредельщика прибить, а его земли растащить по армам судий да палачей – не пропадать же добру.
Повод знатный, да жаль, на диво редкий. И благородные армунги из шкуры вон лезут, дабы спровоцировать друг дружку поддаться гневу. Скажем, поджечь чего-нибудь у брандов соседних армов. Впрочем, тут армунги держались стойко: страшились остаться безземельными голодранцами. Зато могли ввалиться к любому бранду, понукая того устроить пирушку в честь незваных нахальных гостей. Этакая пирушка могла прилично обчистить поместье невезучего хозяина, но ни один из его людей не мог бы похвастать хотя бы царапиной. Даже рабы. Да что там: ни одной рабыне нельзя было силком задрать юбку, чтоб не попасть под убийственный закон разделения преступного арма. И тут уж сами бранды подлавливали чужих охамевших вояк: подсовывали им девок под пьяную руку. А после во всю глотку орали о бесчинствах в собственном поместье: принуждали гостей выкладывать немалую виру за бесчестье и разорение. Все убытки такие выходки, понятно, не покрывали. Однако вовсе не сорвать с обнаглевших вояк хотя бы клок добра почиталось полнейшим бесчестьем. По такому-то делу и сам неудачливый бранд мог потерять власть над поместьем. Благо, в затылок ему дышала куча родичей – плодились северяне с большой охотой и задором.
Все это – за пару дней пребывания на пиру Свантара Бешеного – Таймир выслушал уж раз двадцать: с начала в конец и с конца в начало. Ибо первейшим поводом для гордости в нынешней стычке оказалась раздольная пирушка в поместье самого богатого бранда из соседнего арма. А наипервейшим то, что ни один из достославных свантаров не попался на уловку с девками. Уж как эти шлюхи не заголялись, как не трясли перед носом мясистыми прелестями, ни один из воинов не купился. Но и того Свантару показалось до обидного мало. Он и велел спустить с почтенного хозяина штаны, зажав его в уголке да поставив на карачки. Опоганиться, понятно, никто не опоганился. Но армунг предложил воющему от страха бранду пожалиться на якобы свершенное над ним насилие. Мужик при таких-то страстях закаялся проворачивать мерзкие подставы гостей, что всего-то и попировали в его доме каких-то сраных три дня. А могли и на неделю засесть!
