- Тогда, что с ним будет? – спрашиваю я, идя с ним в ногу. – Вы получили от меня то, что хотели. Я сотрудничала.

- Да, я хотел спросить тебя об этом – говорит он – Что ты увидела в нем? Что он дал тебе, чего не мог дать мой сын? Или это было просто романтично, сбежать со слугой?

- Я хотела, чтобы он познал свободу – говорю я – Это не то, что он мог бы дать мне. Это то, что он мог дать только себе.

- Свобода – говорит Вон – У моего сына был один маленький глоточек свободы, не так ли? Перед тем, как он умер? Всю жизнь я держал его в безопасности, и он только взял один, один момент в конце своей жизни. – Я вижу, что он колеблется. Он ужасный человек, но когда его последний сын лежит в земле, он, прежде всего отец. – Свобода – это опасно – заканчивает он.

Конечно это так. Жизнь Роуз с матерью на карнавале могла быть опасной. И живя Сесилия как сирота, и жизнь Дженны с сестрами в алом районе, и моя жизнь в Манхэттене. И Линден был бы до сих пор жив и здоров, если бы оставался на земле, но наша безопасность, сродни животному в клетке. Есть предел тому, сколько людей могут существовать без свободы. Полет в самолете, был большей свободой, чем Линден испытал во всей своей жизни. Хочется верить, что это чего-то стоит. Я верю, что это чего-то стоит. Если Вон и хотел сказать больше, то это затерялось с его резким вдохом. Он останавливается и поворачивается посмотреть на апельсиновую рощу, ее листья серебряные и черные в лунном свете, оранжевый, только мутный обрывок яркости. Тут я понимаю, что это был не просто вдох. Это был всхлип. Может быть это мое личное горе, затуманивает мой рассудок, но я верю что Вон человек. Он больше ничего не говорит, и я думаю, он хочет остаться наедине вместе со своим сыном. После того как я отхожу от него, громкий выстрел в воздухе, заставляет меня подпрыгнуть. Что-то шуршит в апельсиновой роще, и это не призрак. Вон прижимает свою руку к груди, и тогда я вижу темное пятно крови на его рубашке. Еще один миг и он падает на землю, глаза открыты в удивлении, и не мигают. Я слишком испугана, чтобы кричать. Шаги идут ко мне, и когда становятся ближе, я вижу в лунном свете, рыжие волосы моей сестры по мужу. Я вижу открытую сумочку на ее бедре, пистолет в ее руке, ее непоколебимый взгляд, когда она смотрит на то, что сделала. Она ставит пистолет на предохранитель, как ее учили, и опускает его, я вижу на нем поддельные изумруды на ручке, пистолет Мадам. Ее нижняя губа начинает дрожать. Она сжимает губы и смотрит на неподвижное тело Вона, либо чтобы убедиться, что он умер, или может, потому что не может отвести взгляд.

- Сесилия – я кладу руки на ее плечи, и она смотрит на меня. Она пытается что-то сказать, но у нее ничего не выходит. Как она может объяснить? Каких слов было бы достаточно? Та пустота, когда умер ее не рождённый ребенок. Апельсиновая роща, где похоронен ее муж. Мир, который не может ей ничего обещать. И я понимаю. Вону было бы недостаточно, моей крови. Ему было недостаточно того, что Сесилия подарила ему внука и чуть не умерла, чтобы родить второго. Ему было недостаточно, когда Дженна умерла, или, когда Роуз была так больна, что сопротивлялась его попыткам спасти ее. Мы были его одноразовые вещи. Преподнесены ему, как скот. Лишенные того, что делало нас сестрами, дочерями или детьми. У нас не было ничего, что он мог бы взять у нас: наши гены, наши кости, наши матки, чтобы когда-нибудь его удовлетворить. Не было никакого другого способа, чтобы мы были свободными.

Она хотела сделать это очень давно. Но Мадам единственная кто вложил пистолет в ее руку. Мадам смотрела на Сесилию и видела в ней последнюю из жертв Вона. В ее глазах она видела силу. Они шептались в разноцветных палатках. На прощание они обнялись и пожелали друг другу всего хорошего, никто не знал, что скрывает безобидный кошелек цвета фуксии. Она очень долго рассказывает мне о Мадам, она признает, что если бы Линден был еще жив, об убийстве Вона, можно было бы только мечтать; она знает что это не то, что он хотел бы. Она говорит, что когда ее муж был с отцом, он был против насилия и обмана. Он не хотел бы еще одной смерти. Но без Линдена она уверенна Вон собирался убить ее, если бы она ничего не предприняла в ближайшее время, это было бы слишком для нее, если бы Боуэн остался сиротой. Возможно, она недостаточно смела, но она шантажировала слугу, заставив его дать ей ключ-карту, и последовала за мной на улицу. Она только собиралась со мной прогуляться, ей было слишком страшно спать одной наверху. Но потом она увидела Вона и спряталась. Она слышала, что он говорил о Дженне. Мы сидим на батуте в темноте, и она заканчивает словами:

- Я должна была – она дрожит. В лунном свете ее глаза темные и беспокойные.

Я считаю, что она смелая. Я бы никогда бы не поверила, что она на такое способна. За всю ее жизнь, ее никто не слушал. Я кладу руку поверх ее. Утром, ворота лотоса широко открыты. Пистолет с изумрудной ручкой лежит в траве, вытерт начисто от отпечатков пальцев. Известный доктор лежит мертвый в нескольких фунтах от оружия, убившим его. Это имеет смысл. Он стал членом президентской элиты. Не было бы конкуренции. Не было бы ревности. Есть люди, которые сходят с ума в своей горячности в исследованиях, замкнутые и обиженные.

Сесилия и я играем в шахматы в библиотеке: мы не должны об этом знать. Мы ждем завтрак. Ее пальцы дрожат, когда она берет пешку, она гораздо более компетентная в этой игре, чем я, но ни один из нас, не смотрит на шахматную доску.

- Я видела твоего брата в новостях – говорит она – Но увидев его в лицо, я не была готова к тому, как сильно он будет похож на тебя. Это меня потрясло.

Я смотрю, как она ставит одну из пешек в клетку.

- Бьюсь об заклад, ты чувствуешь, что кому-то нужна – говорит она – У меня никогда не было братьев или сестер. Это должно быть приятно.

- У тебя были сестры – говорю я.

Она поднимает голову, не в состоянии даже улыбнуться, у нее не осталось сил, но я знаю, что мои слова дошли до нее. Нервный служащий врывается в комнату, не зная, что делать, как объяснить катастрофу с распорядителем. Без распорядителя и без коменданта, она не знает, как быть. Мы говорим ему, что у Вона есть живой родственник. Брат. Мы говорим, где он живет и как можно с ним связаться. Несколькими этажами ниже нас, лежит Габриэль, медленно приходит в себя после лекарств. Его сознание медленно пробуждается. Элли знает, как ухаживать за больными, и у нее есть доступ в подвал. Когда приезжает Рид, Сесилия и я бежим к кухонной двери, чтобы встретить его. Впервые за десять лет, он, наконец, был приглашен, в реконструированный дом своего отца. Мы не должны объяснять. Он видит в глазах Сесилии, что она причина смерти его брата. Может быть, он уже знал, что она способна на такое, когда он учил ее спускать курок. Когда она обнимает его, она наконец, начинает плакать.

-Все хорошо, малыш - говорит он. На мгновение ее ноги отрываются от земли, она держится крепко – Все будет хорошо.

- Осторожно – говорю я, ставя поднос на тумбочку, когда Габриэль пытается встать. Я снова укрываю его ноги одеялом – Ты не должен вставать.

- Тоже самое, я могу сказать про тебя – говорит он, но принимает поцелуй, который я оставляю на его губах.

- Я в порядке – говорю я – Я сделала чай. И ты … - я тычу ему в грудь, подталкивая его к спинке кровати – Тебе надо это выпить.

Его глаза рассматривают мою шею, а потом он шепчет:

- Хорошо.

Он хочет спросить. Все ли у меня в порядке, но не спрашивает. Это сделает только хуже. Я должна сделать все, чтобы мои глаза оставались сухими. Быть занятой помощью.

- Это ромашка – говорю я - Она поможет тебе уснуть. Мне кажется это как эффект плацебо, хотя все возможно.

Глаза его сияют, такие яркие и синие, как вода вокруг Гавайского острова, когда я смотрела на него с самолета. Щеки порозовели, я прослеживаю заметную вену на запястье, которая исчезает на полпути до его предплечья. Когда мы живем, жизнь поглощает нас. Но когда мы умираем, все цвета и эмоции уходят так быстро, как будто больше не могут оставаться и тратить на нас время впустую.