С тех пор он часто вспоминал, что Эдам сказал дальше: он забрал у него ружье, отметив, что это помповый полуавтоматический дробовик.

— Что это значит?

— Что его не надо перезаряжать. У него есть магазин. Тебе не надо вставлять патроны перед каждым выстрелом.

И Руфус, который не стеснялся своей наивности в этой области, сказал:

— А я думал, так работает все огнестрельное оружие.

Один из ящиков соснового комода был забит патронами, красными и синими. Цвет, пояснил Эдам, обозначает размер дроби, засыпанной в них.

— Вот здорово, и это к паре унаследованных дробовиков. Можно пойти пострелять.

— Ну не в июне же, эсквайр. Даже я это знаю.

Было ли это, по сути, самой обычной шуткой, первым намеком на то, что они могут провести несколько ночей в Уайвис-холле, пожить там? Эдам уточнил:

— Я не имею в виду сейчас.

— Мне казалось, ты собираешься продать этот дом.

Эдам больше ничего не сказал. Они вышли в сад, потом отправились в паб, там хорошенько выпили, и на обратном пути в Уайвис-холл Руфус вел машину, прикрыв один глаз, чтобы у него не двоилось. За ночь молодые люди хорошо выспались и проснулись только к одиннадцати. Руфус ночевал в главной гостевой, Эдам — на другом конце дома, в Комнате игольницы, названной так из-за висевшей на стене картины, на которой был изображен святой Себастьян, проткнутый стрелами. Руфус выглянул в окно и увидел, как какой-то мужчина садовыми ножницами на длинной ручке стрижет траву вокруг розовой клумбы.

Мужчина был немолодым, лысым, очень худым, одетым в полосатую рубашку со съемным воротником. Именно щелканье ножниц и разбудило Руфуса. Солнце светило вовсю, тени не было нигде, кроме леса за озером. Руфус, не имевший склонности восхищаться природой, все же поймал себя на том, что с восторгом рассматривает все эти розы — желтые, розовые, бледно-оранжевые и темно-красные, живую изгородь из белых, каскад из персиково-красных на перголе. Мужчина положил ножницы на траву, вытащил из кармана носовой платок, завязал узлы по углам и надел его на голову, чтобы защитить лысину от солнца.

Руфус никогда не видел, чтобы кто-либо так делал, хотя лицезрел такие головные уборы на открытках с морскими пейзажами. Это привело его в экстаз. Он надел шорты, шлепанцы и спустился вниз. Выйдя в сад, он нашел там Эдама, который говорил мужчине в носовом платке, что больше не надо приходить, что он собирается продать дом.

— Старый сад погибнет. Я каждый вечер прихожу и все поливаю.

— Это не моя проблема, — сказал Эдам. — Пусть им занимаются те, кто купит дом.

— Жалко до слез. — Садовник взял ножницы и снял с лезвий налипшую траву. — Но это не мое дело, чтобы спорить. Мистер Верн-Смит заплатил мне до конца апреля, так что вы должны мне за семь недель — за шесть с половиной, если быть точным.

Это крайне озадачило Эдама.

— Вообще-то я не просил вас приходить.

— Верно, но я приходил, так? Я выполнил работу и хочу, чтобы мне заплатили. Это справедливо. Оглянитесь вокруг. Вы не можете отрицать, что я работал.

Эдам не мог. И не стал. Вместо этого осторожно, недоверчиво — он иногда разговаривал в такой манере — спросил:

— И сколько всего?

— Я приходил два раза в неделю, по фунту за раз, значит, тринадцать. А еще были случаи, когда я привозил с собой воду для полива. Думаю, пятнадцати хватит.

Это было смехотворно мало по сравнению с тем, чего ожидал Руфус. Крохотные деньги за такую работу. Но это деревня, здесь зарабатывают садоводством и смотрят на вещи по-другому. Они с Эдамом вернулись в дом и наскребли пятнадцать фунтов, оставив некоторую сумму на бензин для «Юхалазавра», чтобы добраться до дому. Эдам заплатил мужчине, и тот уехал на велосипеде, так и не сняв с головы носовой платок с узлами. Только после его отъезда молодые люди сообразили, что не узнали у него ни имени, ни где он живет.

— Ты мог бы оставить его за два фунта в неделю. Это гроши.

— У меня нет двух фунтов в неделю. Я нищ.

Именно отсутствие денег помешало им уехать. Он, Руфус, смог бы набрать достаточно, чтобы хватало на бензин и на еду для него. Если бы у Эдама было столько же, они бы справились. В другое время Эдам попросил бы денег у отца или занял у матери, но в июне 1976 года отец практически не общался с ним, а мать боялась идти против мужа. Естественно, если бы Эдам предложил родителям пожить в Уайвис-холле или даже сдать его на то время, пока он будет путешествовать, они выдали бы ему в долг любую сумму, но Эдам категорически отказывался идти на это. Он попросил денег у сестры. Бриджит принадлежала к той категории подростков, которые во время школьных каникул подрабатывают в ресторанах, или магазинах, или на уборке домов, поэтому у нее всегда была наличность. Однако сестра не захотела давать ему в долг. Она копила на то, чтобы в следующем январе поехать кататься на лыжах, и знала: вероятность, что брат вернет деньги, мала.

Забавно, но Эдам, владелец этого большого дома с богатейшим содержимым и прилегающей землей, во второй раз приехал в Нунз с жалкими пятью фунтами в кармане. Это были все его деньги. Вместо Греции они приехали в Уайвис-холл, так как Эдам был без денег, а Мери — почти без денег; так как в тот первый раз поместье поразило их своей красотой, умиротворенностью и уединенностью, и они не видели в Греции никаких преимуществ. Они планировали прожить неделю. Руфус предложил Эдаму продать что-нибудь из мебели, фарфора или серебра. В этих деревушках антикварных магазинов или лавок старьевщиков всегда было больше, чем жилых домов. Он насчитал шесть в окрестностях того паба, где они сидели. Они обсудили эту тему, когда ехали в «Юхалазавре».

Эдам обладал потрясающей способностью давать имена вещам, комнатам в доме, самому дому, или названия идее как таковой, понятию, — Отсемондо. «Юхалазавр» было не просто анаграммой от «развалюхи», это название точно отражало, как старая машина, фыркая, словно древний ящер, и жадно поглощая бензин, трюхает по сельским дорогам.

— На этом ни до какой Греции не доедешь, — сказала Мери. — Он сломается и испустит дух где-нибудь во Франции. Я вас предупредила.

Ее отец был пожизненным пэром и имел какую-то контору под эгидой лейбористского правительства. Очевидно, именно в закрытом пансионе у нее выработался такой голос — неестественный, резкий, визгливый. Ей все не нравилось. Машина неправильная. Руфус одет неправильно, или нелепо, или еще как-то не так, слишком много курит, слишком любит вино и вообще ведет неправильный образ жизни. Она набросилась на Эдама за его позорное решение продать то, что она называла фамильным серебром. Какой ужас! Это же осквернение! Он должен почитать все те красивые вещи, которые доверил ему двоюродный дедушка.

— Он не вернется, — сказал Эдам, — и не проверит, как я исполняю свой долг.

— Он перевернется в могиле.

— Нет, лишь слегка шелохнется его пепел.

Он сказал ей, что прах двоюродного дедушки Хилберта хранится в фарфоровой, в форме урны, банке для леденцов «Краун Дерби», [36]стоящей на каминной полке в гостиной. Возможно, Мери поверила ему, так как Руфус однажды застиг девушку, когда она подняла крышку банки и разглядывала золу, которую Эдам собрал на кострище, где жег мусор мужчина с носовым платком на голове. Мери обладала сложным характером, но одновременно была очень привлекательна, красивее Руфус не встречал. Ему льстило, что его видят в ее компании. Он всегда был немножечко таким: ему нравилось, когда его, такого правильного, такого преуспевающего, такого рвущегося вперед, сопровождает самая красивая девушка. Мери была эффектной и этим привлекала к себе внимание, а сознание собственной красоты делало ее капризной и трудной в общении, так как она требовала лучшего. Все это полагалось ей по праву, потому что она походила на молодую Элизабет Тейлор темно-каштановыми, до пояса, вьющимися волосами, огромными темно-синими глазами, бархатистой нежной кожей и потрясающей фигурой.