Они все пошли в Тову – наш сын, внук и внучка. Они так же, как она, поджимали губы при разговоре, верили в дурные приметы и по всякому поводу советовались со мной. Не лучшая привычка, извиняюсь за слова, – держать совет с покойником, будь он хоть трижды восходящей звездой по классу скрипки. А еще они все уродились горбоносыми, черноволосыми и кареглазыми, и опознать в них евреев можно было с первого взгляда.

Во мне еврея не опознали. Ни с первого взгляда, ни с какого. Меня опознал Тараска Попов, нацкадр из удмуртской глуши, отчисленный с первого курса по причине патологической бездарности.

– Жидовье, – объяснял Тараска сочувствующим. – Что такое ленинградская консерватория? Это когда из десяти человек семь евреев, один жид и две полукровки.

– А ты как же? – озадаченно спрашивали Тараску. – Никак полукровка?

– А я одиннадцатый лишний.

Он оказался в двух рядах от меня в колонне пленных, которых гнали по проселочной дороге по направлению к оккупированному Тихвину.

– Господин немец, – подался вон из колонны одиннадцатый лишний. – Господин немец, разрешите доложить. Там еврей, вон тот, белобрысый, контуженый. Настоящий жид, господин немец, чистокровный. Прикажите ему снять штаны, сами увидите.

– Юден? – гаркнул, ухватив меня за рукав, очкастый малый со «шмайссером» в руках и трофейной трехлинейкой на ремне через плечо. – Зер гут, – он сорвал трехлинейку и протянул Тарасу: – Шиссен.

В десяти шагах от проселка одиннадцатый лишний пустил мне в грудь пулю. Я рухнул навзничь и был еще жив, когда Тараска срывал у меня с шеи менору на золотой цепочке. Ту, что в день свадьбы подарил мне старый Зайдель, Товин отец, потомственный санкт-петербургский ювелир. Менора, золотой семисвечник, залог и символ еврейского счастья, отошел к Тарасу Попову, бездарному скрипачу из-под Ижевска, сыну ссыльного пламенного революционера и местной испитой потаскухи. Извиняюсь за слова.

– Хорошую вещь повредил, – посетовал Тараска, осмотрев менору с отколотой пулей третьей слева свечой. – У, жидяра!

Он, воровато оглянувшись, упрятал мое еврейское счастье за пазуху, сплюнул на меня и повторным выстрелом в голову добил.

– Дурная примета, папа, – сказал мой любимый внук Яник моему любимому сыну Осе, – я вчера видел одного гоя.

– Большое дело, – пожал плечами Ося. – Я вижу их много и каждый день.

– Это особенный гой. Он ухлестывает за Яночкой.

У Оси клацнула искусственными зубами вставная челюсть.

– Как это ухлестывает? – побагровел он. – Что значит ухлестывает, я спрашиваю?

Ося растерянно посмотрел на меня, потом на Тову. Ни я, прибитый гвоздями к стене, ни Това в траурной рамке не сказали в ответ ничего. Да и что тут можно сказать, даже если есть чем.

– Знакомьтесь, – радостно прощебетала на следующий день Яночка. – Это мой папа Иосиф Ааронович. Это мой старший брат Янкель. А это… – она запнулась. – Василий.

– Василий? – ошеломленно повторил Ося, уставившись на длинного, нескладного и веснушчатого молодчика с соломенными патлами. Вид у «особенного гоя» был самый что ни на есть простецкий. – Очень э-э… очень приятно, – промямлил Ося. – Василий, значит.

Василий смущенно заморгал, шагнул вперед, затем назад и затоптался на месте. Веснушки покраснели.

– А это дедушка, – представила меня Яночка, – Аарон Менделевич Эйхенбаум. Фотография сделана на его первом сольном концерте. И последнем. Дедушка добровольцем ушел на фронт и пропал там без вести.

Василий проморгался, шмыгнул курносым, под стать моему, шнобелем и изрек:

– Как живой.

Наступила пауза. Моя родня явно не знала, что делать дальше.

– А вы, собственно, – нашелся наконец Ося, – на чем играете?

– Я-то? – удивленно переспросил Василий. – Я вообще-то, так сказать, ни на чем. Я фрезеровщик.

– Дурная примета, – едва слышно пробормотал себе под нос Яник, и вновь наступила пауза.

– Значит, так, – решительно прервала ее Яночка. – Мы с Васей вчера подали заявление в ЗАГС.

– Как? – ошеломленно выдавил из себя Ося. – Как ты сказала, доченька? Куда подали?

– В ЗАГС.

Это был позор. Большой позор и несчастье. У нас в роду были музыканты, поэты, художники, ювелиры, шахматисты, врачи. У нас были сапожники, портные, мясники, булочники и зеленщики. У нас никогда, понимаете, никогда не было ни единого фрезеровщика. И никогда не было ни единого, черт бы его побрал, Василия, извиняюсь за слова.

Мой робкий слабохарактерный сын Ося, наливаясь дурной кровью, шагнул вперед.

– Никогда, – в тон моим мыслям просипел он. – Никогда в нашей семье…

– Папа, прекрати! – звонко крикнула Яночка.

Ося прекратил. Он мог бы сказать, что его дочь учится на третьем курсе консерватории по классу виолончели и ей не подобает брачный союз с неучем и простофилей. Он мог бы сказать, что его отец перевернется в гробу от подобного мезальянса. Но он вспомнил, что неизвестно, есть ли у меня этот гроб, и не сказал ничего.

– Вася хороший, добрый, у него золотые руки, – пролепетала Яночка. – А еще у него нет ни единого родственника, Вася круглая сирота, детдомовский. Зато теперь у него есть я. И потом… У нас с ним скоро будет ребенок.

По утрам Вася, отфыркиваясь, тягал гантели, фальшиво напевал «не кочегары мы, не плотники» и шумно справлял свои дела в туалете. По вечерам он поглощал немереное количество клецок, гефилте фиш и прочей еврейской пищи, которую вышедшая в декрет Яночка выучилась ему готовить. Заедал мацой и усаживался к телевизору смотреть хоккей.

– Азох ой вей, – бранился набравшийся еврейских словечек Вася, когда очередные «наши» пропускали очередную плюху. – Шлимазлы, киш мир ин тохас.

По весне Яночка родила Васе близняшек.

– Това и Двойра, – с гордостью представил неотличимых друг от дружки новорожденных счастливый отец. – Това и Двойра Васильевны.

– Васильевны… – эхом отозвался ошеломленный Ося.

– Ну да, – расцвел Вася. – Правда они замечательные?

– Скажи, дедушка, – подалась ко мне сияющая Яночка.

«Клянусь, они замечательные, – не сказал я. – Даже несмотря, что Васильевны».

– Папа, нам надо поговорить, – подступилась к Осе Яночка полгода спустя. – Мы с Васей собираемся подать заявление.

– Опять заявление, – проворчал Ося. – Вы, похоже, только и знаете, что их подавать. И куда?

– В ОВИР.

– Куда-куда?

– В ОВИР, – неуверенно пролепетала Яночка. – Мы с Васей решили.

– На предмет выезда на историческую родину, в государство Израиль, – оторвавшись от хоккея, уточнил Вася.

– Что-о?! На какую еще родину?

– На историческую родину моих детей.

– Вы что, рехнулись? – побагровел Ося. – Какой, к чертям, Израиль? Что вы там будете делать?!

– Не «вы», а «мы», – поправила Яночка. – Мы все будем там жить.

– На какие шиши?

– Папа, – укоризненно проговорил Вася. – Вы что же, думаете, на исторической родине не нужны фрезеровщики? Я собираюсь принять гиюр. Скажите, дедушка? – обернулся он ко мне.

Я не хотел ни в какой Израиль. Я прожил… Извиняюсь за слова. Я не прожил здесь, на стене, четыре десятка лет. Я не сказал ничего. Я лишь осознал, что у меня стало одним родственником больше. К многочисленным Менделям, Зайделям и Янкелям прибавился длинный, веснушчатый, с соломенными патлами особенный гой Василий.

Следующий год моя родня провела в спорах. Спорили каждый вечер, а по выходным сутки напролет. Приводили неопровержимые аргументы в пользу отъезда и не менее неопровержимые против, а за поддержкой апеллировали ко мне. Я молчал. Мне нечего было сказать. За меня сказала Това. Ночью, накануне которой была достигнута договоренность паковать чемоданы, Това упала с сервантной полки траурной рамкой вниз.

– Дурная примета, – ахнул наутро пробуждающийся с петухами Вася. – Мы никуда не едем. Бабушка против.

Тем же вечером в знак семейного примирения Яник с Васей надрались. До изумления, извиняюсь за слова. Вернувшийся с кабацкого выступления Ося уже через полчаса догнал обоих.