Жирную чернильную точку.

Сомнения возникли исподволь – червяком заползли в душу, угнездились и принялись грызть. Его соотечественники, безусловно, достойны лучшего. Но они ли это? Что есть город? Копия подлинника, исправленная и дополненная. Хорошо – дубликат, параллельный слой. Между слоями барьер, преодолимый, вернее, проницаемый строго в одном направлении. В результате слияния произойдет что-то вроде диффузии на макроуровне. Проникновение затронет все и вся, причем барьер не пропустит людской шлак, нечистоты и пену – тех, кому нет места в светлом, цветущем мире. Из-за неизбежных накладок некоторый процент честных, благородных, совестливых людей очутится за бортом. Увы, судьба жестока. Их гибель ляжет на совесть тяжким грузом, но его душевные терзания никто не оценит. Либо – либо. Третьего не дано. Прах отойдет к праху, тлен к тлену и мертвецы к мертвецам. Договор с бесспорной для общества пользой будет соблюден, и каждый, в том числе Госпожа С., извлечет свой профит.

Но сохранится ли прежнее прежним? Личность, чувства, отношения. Слияние не равноценно замене, а терять Риту Эрик не собирался. Облагороженная, сотканная из достоинств Рита представлялась ему фальшивкой.

Эрик отыскал Арбенина и тянул, тянул паузу, боясь ошибиться. Закрепление – есть удаление дубликата ключа, оставшегося в слое после проявления. Открыв дверь, ее запирают. С другой стороны. Процесс запустится, едва ключ номер два, Леонид Арбенин, воссоединится с прототипом, Лукасом Арбером, в загробном мире, где звучат лютни и арфы или трещит на раскаленных сковородах прогорклое масло, либо вообще ничего не звучит и не трещит, потому как мира того попросту нет.

Вдобавок имелась еще одна, не менее веская причина. Эрик всерьез подозревал, что не подходит для такой сказочной жизни.

И лишь когда Эрик запнулся, и упал, и, выронив пистолет, покатился по новенькой, криво уложенной брусчатке, матерясь и обдирая ладони, то вдруг понял – быстрая смерть не для него.

Это расплата. Кара божья. За желание сделать мир чище негодными средствами, за чрезмерную самонадеянность и попытку распоряжаться людскими судьбами. В следующий миг он задохнулся от острой боли в ребрах. Его пинали, зло и сосредоточенно. Пинали окованными железом мысками сапог, топтали каблуками, били дубинками, а может, и прикладами – как придется и куда придется. Он ужом извивался под градом ударов, кричал, скулил, но не плакал. На шаткой грани беспамятства явилась Госпожа С. Лично. Без господина Альбера, поверенного. Эрик очнулся от скрутившего желудок спазма: рвало желчью, ее горечь ни с чем не спутаешь.

Смерть медлила.

Внезапно Госпожа шепнула в ухо: меняю. Этот город, эти улицы, этих людей на твою жизнь там. Твою и Риты. Подумала и добавила: неделю, целую неделю жизни.

Дура, прохрипел он.

Торгуешься? – усмехнулась Госпожа. Хорошо, месяц.

Из разбитого носа хлестала кровь. Он засмеялся через силу, в горле булькало.

Год? – предложила Госпожа. Вспомнишь еще мою доброту.

Эрик уже не мог связно говорить, только стонал на выдохе, складывая звуки в слова.

Я ж… же сум… мас… шед… ший, заб… был… ла?..

Госпожа не ответила. Он, кажется, оглох; в глазах плескалась темнота, руки и ноги почти не чувствовались. Глупое тело цеплялось за жизнь, куда-то ползло, корчилось раздавленным червем, лишь увеличивая страдания.

Рита, прости меня, прости, пожалуйста, бредил Эрик, я такой дурак, я ужасный дурак, я сдохну здесь, а ты сдохнешь там, и какая от этого польза, даже если эти люди, этот город будут жить, и та, другая Рита, будет жить, она ведь другая, я не знаю ее, она не знает меня, да я и не хочу ее знать, я люблю тебя, Рита! одну тебя, слышишь, Рита?! ты бы видела, какой это замечательный город, как здесь красиво, и люди, понимаешь, люди, нельзя променять миллионы людей на год счастья, или можно? как бы я смотрел тебе в глаза, как бы ты смотрела мне? я не знаю, я совершенно запутался, но я уже выбрал, слава богу, я выбрал, и не надо решать заново, верю, ты бы решила так же, ты бы смогла, Рита, кажется, я плачу, я говорил тебе, что не плачу, я не врал, это в первый раз, Рита, в первый и последний раз…

Секунды бежали, и менять что-то или отказываться от выбора, молиться или проклинать было поздно.

Здесь всегда за окном дождь. Изредка – моросящий, но чаще – ливень. Слабее, сильнее. Вся гамма: от легкого шуршания дождинок по листве и до барабанного боя по крыше. Под эту музыку засыпаю и под нее просыпаюсь. Дождь льет не переставая. Деревья за окном утопают в серой дымке тумана. Все так тускло, невзрачно, тоскливо, одиноко. Никаких ярких красок, нет даже ни черного, ни белого цвета – лишь уныло-серый.

Здесь самое дождливое место на Земле. Если это место вообще на Земле. Уверенности в этом у меня нет. Хотя какая разница… Есть дела поважнее, чем думать на эти темы. Поэтому беру чистый лист бумаги и пишу на нем первые два слова: Смотритель «Маяка»…

Над пустынным полем заброшенного космодрома гуляет ветер, перегоняя песчинки с места на место.

Бескрайняя бетонная равнина уходит за горизонт. Бетон потрескался, местами сквозь него пробивается трава. Стальные конструкции стартовых площадок покрыты ржавчиной. Тишина, запустение, одиночество…

А ведь я помню все это совсем другим. Главный военный космодром «Маяк» – на передовом рубеже обороны, очень далеко от Солнечной системы.

Отсюда навстречу неприятелю стартовали боевые эскадры. И сюда же они возвращались после тяжелых боев. Если возвращались, конечно. Рев мощных двигателей при взлетах и посадках. Звуки военных маршей при проводах и встречах. Если было кого встречать. Долгожданный спасительный «Маяк». К нему из последних сил стремились потрепанные в боях корабли. Только бы услышать в эфире его позывные, увидеть на экранах локаторов, послать сигнал бедствия. И навстречу преследуемому вражеской эскадрой израненному кораблю вылетала группа сверхскоростных перехватчиков. Преследователи резко поворачивали назад. А на «Маяке» готовили ковровую дорожку в честь возвращающихся героев.

В памяти сохранились их лица. Помню, как они, едва держась на ногах от ран и усталости, рапортовали командор-адмиралу о выполненном задании. И еле заметные слезинки в уголках его глаз, когда он пожимал им руки и прямо на поле вручал заслуженные награды.

Здесь жили десятки тысяч людей. И каких людей! А сейчас остался только я. Никому не нужный, одинокий старик. Последний смотритель «Маяка». Доживаю тут свой век с верным Джеком – кокер-спаниелем. Он тоже совсем старик. Эй, Джек, позволишь мне сегодня лишнюю стопочку виски?

Порой, когда дело не ограничивается парой стопочек, захожу в огромный зал – бывший командный центр управления Космическим флотом. Включаю освещение, вывожу из спячки компьютеры, и на огромных мониторах загорается картина ближнего космоса. Но на них нет ни одной яркой точки – сигнала от приближающегося корабля.

Чуть прихрамывая, ковыляю через весь зал туда, где стоит старое кожаное кресло, на котором когда-то сидел сам командор-адмирал. И, уж совсем не по чину, усаживаюсь в него. Легонько прикасаюсь руками к главному пульту управления и чувствую, как на глаза наворачиваются слезы. Хорошо, что никто не видит. Решили бы, что старый смотритель совсем тронулся умом.

Потом подхожу к Стене Славы. На ней – десять портретов капитанов высшего ранга. Из них девять – в черных траурных рамках. Лучшие из лучших. Герои из героев. Выше – только один портрет. Сам командор-адмирал. Как всегда – в обычном комбинезоне пилота, а не в парадной форме. Не видел ни одного портрета, где он в мундире, со всеми бесчисленными наградами. Лишь ленточка медали «За спасение друга» третьей степени на комбинезоне.