С началом Первой мировой войны для чинов действующих флотов и портов Балтийского и Черного морей была введена форма одежды военного времени, ношение которой, впрочем, не распространялась на Петроград и его окрестности. Форма одежды стала подразделяться на парадную (№ 1, № 2, № 3), строевую парадную и строевую обыкновенную (№ 4, № 5, № 6), обыкновенную (№ 7, № 8, № 9), служебную (№ 10, № И, № 12) и повседневную для ношения вне строя (№ 16, № 17, № 18). При зимней парадной форме одежды носился синий китель, погоны, старший орден, шарф, фуражка, сабля, короткие сапоги, коричневые лайковые перчатки, шинель, пальто или плащ-накидка. При летней парадной форме офицеры могли носить как синий, так и белый китель, вместо коричневых перчаток разрешалось носить белые замшевые, а из верхней одежды — пальто или плащ-накидку. Наиболее популярным видом формы одежды стал суконный китель темно-синего цвета со стоячим воротником. Удобство и практичность этого кителя подтверждается тем, что он с минимальными изменениями он использовался и в советском флоте, вплоть до начала 1990-х гг. Сюртук носили только при повседневной зимней форме одежды и только вне строя. Практически не носились мундир, эполеты, треуголка и брюки с галунами.
С болью в сердце восприняли многие офицеры флота приказ по Морскому ведомству № 125 от 16 апреля 1917 г., подписанный морским министром Временного правительства Александром Ивановичем Гучковым. Этим приказом отменялось употребление всех видов наплечных погон, а в качестве знаков различия вводились нарукавные знаки из галуна по образцу английского флота. Неудивительно, что в годы Гражданской войны во всех Белых флотах и флотилиях погоны были введены вновь; этому факту придавалось большое значение, как самому яркому признаку возрождения одного из главных символов офицерской чести, поруганному Февральской революцией. С 1943 г. погоны появились и у советских моряков.
Как говорилось выше, морские офицеры являлись представителями элиты российского общества. Даже Великая война не очень повлияла на «кастовость» офицерского корпуса флота. Если в армии значительная часть кадровых офицеров погибла уже в первый год войны, а на смену им пришли офицеры военного времени, выходцы из самых разных слоев общества — иногда даже носители различных идей (в том числе либерального или революционного толка), — то флот подобного фактора не знал.
Большинство флотских офицеров военного времени имели достаточно высокий образовательный уровень и шли на флот вполне осознанно. Хотя исключения имелись и здесь. Например, видный деятель советского флота, впоследствии занимавший должность посла в разных странах и в 1938 г. ставший «невозвращенцем», Федор Федорович Раскольников (Ильин), по его собственным словам, в 1914 г. поступил в Отдельные гардемаринские классы только чтобы не попасть на сухопутный фронт. Думается, определенный процент подобных ему людей существовал и помимо него. Тем не менее вряд ли данное явление можно считать массовым, к тому же и офицеры военного времени никогда не играли доминирующей роли на флоте, ибо основная их масса влилась в его ряды ближе к концу войны.
Одним из основных моментов, характеризующих русское морское офицерство, являлось отрицательное отношение к т. н. общественной жизни. Офицеры оставались вне политики, они служили государству, а соответственно и престолу, и эти два понятия неразрывно связывались между собой в их глазах. Вопросы долга, службы, военной науки представлялись для них главными. Например, адмирал Колчак на допросе его членами Чрезвычайной следственной комиссии в 1920 г. о своих юношеских годах говорил: «О вопросах политического и социального порядка, сколько я припоминаю, у меня вообще никаких воспоминаний не осталось. В моей семье этими вопросами никто не интересовался и не занимался».
Замечательный, пусть и неоднозначный, анализ состояния морского офицерства накануне событий 1917 г. и после них дал один из выдающихся его представителей — капитан 2-го ранга Гаральд Карлович Граф — в книге «На „Новике“», содержащей в себе не только личные воспоминания, но и общий обзор истории флота периода 1914–1917 гг. Эта книга впервые вышла в Мюнхене в 1922 г. (переиздана в России в 1997 г.), и сразу получила признание не только в эмигрантских кругах, но и среди советских историков, которые хотя и предавали ее «анафеме», как «белоэмигрантскую и реакционную», но тем не менее ссылались на нее как тайно, так и открыто. «Среда морских офицеров была очень однородной. Большинство из них были кадровые офицеры, вышедшие из Морского корпуса. Война не повлияла на такую однородность, так как за все время потерь было очень мало. Таким образом, все главные должности, как например — начальников бригад, дивизий, отрядов, командиров судов, старших офицеров и специалистов, были заняты кадровыми офицерами. Только младший состав на кораблях был частью из мичманов „военного времени“, да должности в тылу флота замещались офицерами из запаса, моряками торгового флота и произведенными кондукторами. Таким образом, в общей массе офицерство было монархично и не сочувствовало перевороту [речь идет о Февральской революции. — Н.К.]. Только среди офицеров „военного времени“, в число которых вошло довольно много студентов, были его сторонники… Главная масса офицерства признала переворот и Временное правительство только потому, что считало его принявшим власть законным порядком и совершенно не знало закулисной стороны. Офицерам казалось, что государь добровольно отрекся от престола и добровольно передал власть. Знай же они, что власть захвачена Временным правительством насильно, большинство из них продолжало бы твердо стоять за государя. Весь переворот был произведен за спиною офицеров, которые были всецело поглощены войной и не могли ждать никакой революции. Они были глубоко преданы государю и любили его, и хотя бы уже потому переворот не встретил среди них сочувствия. За них решили главнокомандующие, командующие и другие высшие начальствующие лица, на которых и лежит вся ответственность. Офицеры явились только статистами в этой величайшей трагедии, разыгранной либеральными кругами русского общества при благосклонном содействии союзников… Кто думает, что офицеры только потому были так привержены монархии, что она давала им хорошее положение и материальные выгоды, — тот ошибается. Они были убежденными монархистами, так как, кроме всего остального, понимали, что для России, при ее самобытности, только царская власть могла и может дать спокойное развитие и силу. Они понимали все безумие проведения утопических идей социализма, отрицания отечества и признания какого-то „всемирного III Интернационала“»[4].
Думается, такая характеристика все же несколько упрощенна. Нельзя забывать об искренних монархических чувствах Графа, а таковыми обладали далеко не все представители флотского офицерства. Большинство из них, как профессионалы военного дела, больше всего стремились исполнить свой воинский долг перед Родиной — довести войну с Германией до победного конца, считая вопрос о форме государственной власти второстепенным. Колчак очень хорошо сказал: «…когда последовал факт отречения государя, ясно было, что уже монархия наша пала, и возвращения назад не будет. Я об этом получил сообщение в Черном море [в этот период Колчак командовал Черноморским флотом — Н.К.], принял присягу вступившему тогда первому нашему временному правительству. Присягу я принял по совести, считая это правительство, как единственное правительство, которое необходимо было при тех обстоятельствах признать, и первый эту присягу принял. Я считал себя совершенно свободным от всяких обязательств по отношению к монархии и после совершившегося переворота стал на точку зрения, на которой я стоял всегда, — что я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а служу родине своей, которую ставлю выше всего, и считаю необходимым признать то правительство, которое объявило себя тогда во главе российской власти. Когда совершился переворот, я считал себя свободным от обязательств по отношению к прежней власти. Мое отношение к перевороту и к революции определилось следующим. Я видел, — для меня было совершенно ясно уже ко времени этого переворота, — что положение на фронте у нас становится все более угрожающим и тяжелым, и что война находится в положении весьма неопределенном в смысле исхода ее. Поэтому я приветствовал революцию, как возможность рассчитывать на то, что она внесет энтузиазм, — как это и было у меня в Черноморском флоте вначале, — в народные массы и даст возможность закончить победоносно эту войну, которую я считал самым главным и самым важным делом, стоящим выше всего, — и образа правления, и политических соображений… Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца, и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну… Я не могу сказать, чтобы я винил монархию и самый строй, создавший такой порядок. Я откровенно не могу сказать, чтобы причиной была монархия, ибо я думаю, что и монархия могла вести войну. При том же положении дела, какое существовало, я видел, что какая-либо перемена должна быть, и переворот этот я главным образом приветствовал, как средство довести войну до счастливого конца».
